– Я сам так говорю, – через силу пробормотал Турецкий.
– Вот, – торжествующе сказала дочь, – а меня еще ругают!
– Вали в свою комнату, – распорядился отец и, кивнув на попугая, спросил: – А это который из двух, Тотя или Тофа?
– Помните! – обрадовался Андреев. – Это хорошо, – значит, голова в порядке. Скажу вам по секрету, Александр Борисович, когда они порознь, я их сам не различаю. Ну ладно, не стану вас утомлять, я, собственно, справиться о здоровье заехал, а заодно кое-какую детальку вам рассказать. Можно, да? Вспомнил я на досуге одного типуса, который к Ракитскому как-то насчет картин его заезжал, тоже коллекционер, пытался портрет один у Валентина выторговать – «Степень отчуждения» называется, Мануила Хатума. Уж не знаю, помните или нет, он тоже в спальне висел, рядом с Левитаном. Вроде занятный был человечек, этот коллекционер, как знать, может, он вас и заинтересует.
– И что же они, договорились? – через силу выдавил Турецкий.
– Раз картина Хатума у Ракитского осталась, то, надо полагать, что нет, – засмеялся Андреев. – Ну все, я откланиваюсь, в принципе я помощнику вашему все это уже рассказал в подробностях, так что не стану утомлять.
Турецкий закрыл глаза и снова провалился в темноту.
Он видел немолодую женщину, брюнетку, она была обнажена, на ее тело накладывались строчки, написанные по-арабски. Они зловещим образом напоминали оплетающую ее колючую проволоку…
Потом он смотрел футбол, он видел Соколовского, отдающего голевой пас Стрельцову, видел, хотя понимал, что этого не может быть, они играли в разных командах и в разные годы…
Еще он видел полковника Ватолина с закатанными рукавами и пистолетом в руке…
Потом еще много чего видел, но уже больше не запоминал.
Следующий раз Турецкий очнулся двенадцать часов спустя. Как позже выяснилось, разгневанная слишком ранней активизацией мужа, Ирина Генриховна среди прочих лекарств дала ему снотворное.
Первым делом Турецкий попросил зеркало, и оно оправдало худшие его опасения. Из зеркала на него смотрела бледная физиономия с большой белой блямбой вместо носа, с оладьями вместо губ и двумя огромными симметричными синяками под глазами.
Говорить было тяжело. Турецкий взял с табуретки предусмотрительно заготовленный карандаш и маленький блокнот. Кое-как нарисовал там следующие слова, адресованные Федоренко:
"1. Кто такой Мануил Хатум и что изображено на его картине «Степень отчуждения»?
2. Каким образом я спасся?
3. Где нападавший?
4. Где во время нападения были Ватолин и Кузнецов? "
Спустя два часа приехал Федоренко и начал последовательно отвечать на записанные вопросы. До этого жена успела уже Турецкому популярно объяснить, что если он вообще хочет жить, то пусть лучше слушает, что она ему велит делать, а она в свою очередь руководствуется инструкциями врача.
Мишка Федоренко сказал следующее:
– Мануил Хатум – иранский художник с трудной судьбой. Правоверные мусульмане его где-то подкараулили и зарезали: он, с их точки зрения, неправильные картины рисовал. Картина, про которую идет речь, «Степень отчуждения», стала скандально знаменита в конце восьмидесятых годов, но как Ракитскому удалось ее заполучить – неизвестно, возможно, купил через подставное лицо на каком-то аукционе. На ней изображена немолодая обнаженная женщина, на ее тело накладываются строчки, написанные по-арабски. Выглядит это, Сан Борисыч, как колючая проволока.
Турецкий вспомнил один из своих недавних снов – это было точное его описание. Значит, он видел эту картину в квартире Ракитского и просто она в подкорке засела.
– …По ее поводу, – продолжал Мишка, – сам Хатум говорил так на презентации своей выставки в Западном Берлине: «…Я старался противостоять устойчивому стереотипу, связанному с образом арабской женщины, которая обычно представляется либо пассивным существом, либо асексуальной матерью. Через письма моей матери появляется другой образ – прямой, открытой, сексуальной женщины, которой нравится ее тело».
– Бред, – разлепил запекшиеся губы Турецкий.
– Ага, – с готовностью подтвердил Федоренко. – Я это в Интернете раскопал.
– Он картавил, этот коллекционер?
– Нет, Сан Борисыч, я это первым делом спросил.
– Все художники – психи, – отважился Турецкий на более длинную фразу.
– Точно, – согласился Мишка. – Вячеслав Иваныч тоже так считает. Только картина эта бешеные бабки стоит, не меньше ста тысяч долларов, представляете?
Значит, арабская картинка тоже не из дешевых, подумал Турецкий. Ну знамо дело, Ракитский муру брать не стал бы. Хотя это уже некоторое отклонение от интересов коллекционеров Таржевских. А впрочем, какая разница? Сто тысяч долларов – деньги, конечно, большие, но все-таки не Левитан. Что-то еще Мишка важное сказал…
– А! Так Грязнов здесь? – спохватился Турецкий.
– Ага. На кухне, пироги ест.
– Ну вот, – расстроился Турецкий, – что это там за пироги такие, что все их едят, кроме меня?!
– Пироги Ирина Генриховна приготовила. С грибами и с черникой. С ума сойти можно. А вам нельзя твердую пищу, – иезуитски напомнил Федоренко.
– Да знаю я, – отмахнулся Турецкий. – С грибами и с черникой. Будь другом, сигарету найди мне, а?
– Реквизировали при входе, – вздохнул Мишка. – Сказали, потом вернут.
– Жизнь не удалась, – резюмировал Турецкий и снова закрыл глаза. – Грязнова позови.
Грязнов появился пять минут спустя.
– А я в ванной курил, – объяснил он причину задержки. – Привет, красавчик.
– Предатель, – прошипел Турецкий. – Дай затяжку сделать.
– Нельзя. Здоровье береги, – скорбно молвил Вячеслав Иванович.
– Скотина, – с чувством сказал Турецкий. – Рассказывай давай.
– Значит, так. – Грязнов, особо не церемонясь, развалился на том же диване, где лежал и сам Турецкий, слегка придавив ему ноги. – Бутылка с тебя, а точнее – ящик.
– Перебьешься.
– Да не мне. Ватолину причитается. Шкурой своей ты ему обязан.
– Как это? – Удивленный Турецкий даже приподнялся на локтях.
– Очень просто. Типа, который на тебя напал, он, родимый, застрелил.
– В-ватолин?! А как он там оказался вообще?!
– Тебя искал. Позвонил Мишке твоему, тот сказал, что ты к Андрееву собирался, он за тобой в Плотников переулок рванул.
– А зачем я ему нужен был, он тебе сказал?
– Сказал, что только тебе лично-персонально доложит. Довольна твоя душенька?
– Подожди… А этот его напарник, Кузнецов?
– У Кузнецова алиби двухсотпроцентное.
