— Когда именно?
— В начале девяностых. Да и не только у нас. Белов ушел из Серпухова и создал свою Лабораторию. По камешку, по кирпичику. Это целиком и полностью его детище. Нашел и увлек компетентных сотрудников. И деньги на оборудование доставал сам. Между прочим, явление само по себе уникальное. Его в Японию постоянно звали. В Европу…
— Но он был патриот, — продолжил мысль Турецкий.
— Что, в такое трудно поверить?
— Почему же? Пока все так и выглядит.
— Оно не только так выглядит, оно так и было. И тем более Лаборатория Белова — уникальное явление, а нынешние ученые — либо седобородые маразматики, либо молодые шарлатаны.
— Хотите сказать, фундаментальной науки в России больше нет?
— Александр Борисович, задавайте конкретные вопросы.
— Задаю. Что такого замечательного создал лично профессор Белов и его институт в частности?
Колдин помолчал, вид у него был несколько удивленный.
— Вы действительно не знаете?
— А должен? — уже скрывая раздражение, спросил Турецкий.
Колдин укоризненно покачал головой:
— Я думал, вы как-то подготовитесь… В советские времена органы разбирались в нашей работе. Ну да ладно. Белов создал паперфторан.
— Па… как?
— Паперфторан.
— И что это такое? Философский камень? Вечный двигатель?
— В некотором роде. Это плазма. Заменитель крови.
— Разве такое возможно? — удивился Турецкий.
— Все когда-то становится возможным.
— Тогда объясните мне подробней, что это такое, его папер…
— Еще в шестидесятые годы появились сообщения об идее американца Генри Словитера, предлагавшего создать насыщенные кислородом воздуха эмульсии перфторуглеродов в качестве дыхательной среды и возможных кровезаменителей. В 1966 году Лиленд Кларк поместила мышь — как рыбу — в аквариум, наполненный перфторэмульсией. И она там жила — мышь, конечно, а не Кларк. В густой тяжелой белой жидкости концентрация кислорода была столь большой, что погруженные в нее мыши могли некоторое время «дышать» ею вместо воздуха. Жидкость заполняла легкие, и содержавшегося в ней кислорода оказывалось достаточно, чтобы поддерживать их жизнь. Мыши делали судорожные движения, заглатывая и выдавливая из легких эмульсию. Погибали они не из-за недостатка кислорода, а от утомления мышц грудной клетки — тяжело качать густую жидкость. В 1968 году Роберт Гей-ер осуществил тотальное — стопроцентное — замещение крови крысы на перфторэмульсию. Крыса осталась живой. В 1969-м разработкой перфторэмульсионных заменителей крови занялись американские и японские исследователи.
— Хватит, — замахал руками Турецкий. — Если на Западе так давно до этого докопались, то в чем же научный подвиг вашего коллеги?
— Ни до чего эти тугодумы не докопались, — с обидой объяснил Колдин. — После первых сообщений о возможностях перфторуглеродных эмульсий наступило затишье. Однако внезапное исчезновение из научной литературы новых направлений, как правило, означает их переход в ранг секретных. В общем, в конце семидесятых по «специальным каналам» правительство СССР получило сообщение о проводимых в США и Японии работах по созданию кровезаменителей на основе перфторуглеродных эмульсий. Сообщение взволновало. Стало очевидным стратегическое значение этих исследований. «Холодная война» была в разгаре. Перенасыщенные ядерным оружием «сверхдержавы», США и СССР, не могли исключить возможность его применения. При любой войне, и особенно при ядерной, жизнь уцелевшего в первые секунды населения и войск зависит не в последнюю очередь от запасов донорской крови. Переливание крови в этих случаях должно быть массовым. Сохранение донорской крови — чрезвычайно сложное дело. Многие могучие научные лаборатории и институты заняты этой проблемой. Долго хранить кровь все равно не удается. Даже в мирное благополучное время донорской крови не хватает. Но и этого мало. Донорская кровь часто заражена вирусами. Случаи заболеваний гепатитом в результате переливания крови все более учащались. А тут на мир надвинулся СПИД. Мысль, что от всего этого можно избавиться посредством безвредной, незараженной, лишенной групповой индивидуальности, не боящейся нагревания перфтор-углеродной эмульсии, воодушевляла. И правительство поручило Академии наук решить эту проблему. Серпуховскому институту была обещана любая помощь. В работу было вовлечено около тридцати различных учреждений. Параллельно и независимо аналогичные исследования начали в Ленинграде и в московском Институте гематологии и переливания крови.
— Когда это было?
— В начале восьмидесятых.
— Сколько же лет тогда было Белову? Совсем юноша. Или он был вундеркиндом?
— Он был вундеркиндом, — спокойно подтвердил Колдин. — Он всю жизнь был вундеркиндом. Но тогда он этим не занимался. Работали другие ученые. Белов подключился уже в начале девяностых. Когда казалось, что ситуация — тупиковая и задача неперспективна даже на теоретическом уровне. Все сломались, понимаете? Академия наук, целые институты — все!
Турецкий чем дальше, тем меньше верил в научный подвиг покойника. Тем более что его интересовали события совсем недавние.
— Кто работал вместе с ним?
— Главной опорой Белова в Лаборатории, когда она строилась, стал Лев Наумович Майзель, неутомимый экспериментатор и блестящий технарь. Позже появился Эрик Ляпин, совсем молодой человек и безумно талантливый микробиолог.
— А вы, Георгий Сергеевич, участвовали в этом? Колдин сдержанно, но с достоинством кивнул.
С большим достоинством, заметил про себя Турецкий. С достоинством, которое нельзя не заметить. С достоинством, на которое должны обращать внимание. Честолюбив. Ну-ну…
— Чем вы занимались?
— Я по образованию биолог, но много работал как биохимик и биофизик. Я был в Лаборатории, вероятно, единственным, кто мог активно использовать знания физической химии для решения медико-биологических проблем.
— Это важно?
— Это было важно в пропорции один к пятидесяти, если сравнивать вклад Белова и мой в решение проблемы и создание препарата. Но это было очень важно на определенном этапе.
— И все же как ему… как вам это удалось? — тактично поправился Турецкий.
— Вы в шахматы играете?
— Немного.
— На каком уровне?
— Где-то на второй разряд. Может, хуже. Давно не практиковался.
— Очень хорошо. Тогда вы поймете. Слабому шахматисту шахматная партия представляется как последовательность ходов, в то время как сильный шахматист… Что видит сильный шахматист?
— Ну… наверно… мыслит не в масштабе отдельных ходов, а более общими категориями, позициями? — попытался закончить мысль Турецкий.
— Именно! Сильный шахматист видит не отдельные фигуры, а всю доску сразу. Вот и история науки учит нас, что практически все великие открытия были подготовлены предшествующим развитием. Ньютон говорил, что ему удалось сделать столько, потому что он стоял на плечах гигантов. Но все было не так в случае Белова. Было ровно наоборот! Именно в последовательности ходов он уловил не эволюцию, а движение на месте — в лучшем случае!
