Все русские цыгане пришли в Россию через Молдавию, и его совсем юная мама, не забывшая родные корни, назвала первенца таким романтичным именем. Маму Бусуйок отлично помнил, какой она была незадолго до своей ранней смерти. Для ребенка мать — всегда красавица, но, воскрешая в памяти длинное, сухое и смуглое лицо с увесистым горбатым носом, он, мужчина, понимает, что она была, в сущности, нехороша собой. Некрасивость черт лица уравновешивалась огромными огненными очами (не глаза, а очи были у нее, это как пить дать!) и умением артистически преображаться. Облачится во множество пестрых юбок, вденет в уши развесистые серьги — сразу видно, цыганка; зато в строгом костюме и блузке, в туфлях на каблуках могла сойти за грузинку, армянку, молдаванку, еврейку, даже за русскую, в зависимости от республики СССР, куда заносили ее странствия.
А куда они ее только не заносили! Нигде не задерживаясь надолго, она обязана была прокормить себя и детей, брата и сестру Бусуйока. Отец не играл важной роли в жизни семьи: возникая на горизонте время от времени, отбирал все заработанные мамой деньги и опять исчезал. Деньги мама отдавала беспрекословно: цыганка обязана обеспечить жизнь не только детям, но и мужу — мужу в первую очередь. Для этого годятся любые способы — все, кроме одного… Что бы там ни выдумывали падкие на экзотику сплетники, цыганки отличаются безусловным целомудрием. Бусуйок уверен, что единственным мужчиной, чье тело познала его мать, был его отец.
А ведь был в ее короткой биографии Петр из города Бельцы! Хотя несведущие люди часто путают цыган и молдаван, но в облике Петра властно отзывалась сама Индия — цыганская прародина, откуда эти вечные странники вынесли и отголоски своих причудливых верований, и кузнечное ремесло. А жил Петр не в таборе, а в собственном доме с садом и при тогда еще действовавшей советской власти был небольшим, но все же милицейским начальником. Мама признала в нем одного из своих и подивилась: как же так вышло, что он живет не как цыган? Оказалось, родился-то Петр в таборе, но в войну весь его табор окружили и расстреляли немцы. С цыганами карательные отряды не церемонились, даже в концлагеря не отправляли: забросают бомбами, затравят собаками или скосят автоматными очередями — и дело с концом. Чернявого юркого мальчишку, которому удалось сбежать, спасли и вырастили местные жители. Своим приемным родителям Петр навеки благодарен. Но, видно, кровь не водица, и на четвертом десятке лет он так и остался не женат: не встретил среди женского населения Бельцов ту, с которой захотел бы соединить свою судьбу. Встретил ее на вокзале, в отделении милиции, в облике задержанной за вымогательство огнеокой очаровательницы, за юбку которой цеплялся ребенок с чудным именем Бусуйок, а еще два ребенка висели, переброшенные через грудь и спину в переметных сумах.
Петр предлагал ей и руку, и сердце, и дом с садом. Да только отвергла его огнеокая вместе с его имуществом — и разве могла бы не отвергнуть? Бросить мужа, нарушить цыганский закон? Да она после этого стала бы хуже дохлой собаки, вышвырнутой на обочину, хуже лохани, в которой ноги моют. Петр не стал ее уговаривать — не тот человек. Однако лицом почернел и на прощание молвил (Бусуйок помнит и по сей день):
— У нас, у цыган, красавица, только женщины гадают, а мне будущее предсказывать вроде бы не с руки. Но поверь моему сердцу: если будешь и дальше вот так по свету шататься, скоро кончится твоя жизнь, и скверно кончится.
Накаркал! А может, и впрямь сердцем чуял? Произошло это в поезде, где мама, успев погадать нескольким жирным, болезненно впечатлительным хохлушкам, отправилась в вагон-ресторан, чтобы не истратить деньги, а, наоборот, чуть-чуть нажиться. Система известная: заказываешь блюдо, даешь деньги, берешь сдачу, а в тот момент, когда буфетчица отворачивается, незаметно подменяешь, скажем, пятерку на рубль. И поднимаешь крик, что тебе сдачу недодали. Пересчитываешь вместе с буфетчицей — точно, не хватает. Никуда она не денется, обязана доплатить. Пока разберется, что к чему, ты уже далеко. Всегда получалось благополучно. И в этот раз получилось бы, если бы буфетчица, которую цыганка нагрела на целый червонец, не завизжала бы погромче мнимой пострадавшей. На отчаянный визг выскочил пышущий водкой буфетчицын ухажер, который, мигом сориентировавшись и горя желанием помочь, кулаком в грудь послал нездешнюю смуглую женщину в полет наискосок вагона-ресторана. Тряска подскочившего на стыке рельсов поезда и некстати подвернувшийся угол стола довершили черное дело. «Перелом основания черепа…» Это медицинское заключение слилось у Бусуйока в один нестерпимый аккорд с мертвым маминым лицом и с собственным криком и сопротивлением, когда его снимали с поезда.
Кажется, пьяного, совершившего убийство по неосторожности, потом судили. Но Бусуйока его судьба не интересовала. Главным было то, что он остался совсем один: отец растворился в небытии несколькими месяцами позже. Бусуйока растили дальние родственники, которых он признавал за самых близких себе людей, но обращался к ним всегда «тетя» и «дядя», потому что они и в самом деле не были ему матерью и отцом. Далее, по степени убывания близости, шли родные, двоюродные и троюродные братья и сестры. Еще далее — какие-то неведомые родственники, из числа тех, кого видишь раз в год или раз в жизни, а в прочее время даже не вспоминаешь. Остальные — весь внешний мир — как будто бы даже не входили в число людей. Для него, отравленного совершившейся на его глазах смертью мамы, они представляли собой подобие клыкастых и когтистых обитателей первобытного леса, куда отправлялся на охоту человек — голый, босой, прикрытый только рваной бизоньей шкурой, вооруженный только тонким копьем с кремневым наконечником. При удаче от обитателей леса можно было получить что-то, гарантирующее относительную сытость на короткое время; неудача означала гибель или плен…
Бусуйоку случалось попадать и в плен: его, сироту, не однажды забирали в интернат. В интернате под белым потрескавшимся потолком горели желтые лампы, которые никогда не выключались полностью, и казалось, не будь всего остального, этих ламп было бы достаточно, чтобы наводить смертельную тоску. В интернате кормили несоленой комковатой дрянью и вдалбливали в голову далекую от жизни науку, которая не пригодится никому и ни за что. Но одно оставалось общим и в семейной, и в интернатской жизни — игра на выживание, при условии, что внешний мир пытается тебя погубить. Правда, понятия о внешнем мире были различны: что касается интернатского мирка близких, для него внешний мир включал в себя учителей, воспиталок, директора, мальчишек из враждующих интернатских группировок и обычных школ… Ну да невелика разница! Смысл один: тебя хотят укусить — кусай первым! Для выживания все средства хороши!
Ничего не зная о социал-дарвинизме, Бусуйок воплощал собой законченное его проявление. Выживает сильнейший? Только сильнейший и выживает… С детства усвоив этот урок, став взрослым, он сумел свести число неудач к минимуму. Однако последнее не означало, что Бусуйок образумился. Он не умел зарабатывать на жизнь обычными, мирными способами, не предполагающими этого черного, фатального «или — или». Он постоянно пребывал в напряжении, он уворачивался, он нападал. И при этом проявлял столько храбрости, проворства и жестокости, сколько обычный человек не проявит за всю свою средненькую, ровно окрашенную жизнь. На избранном поприще Бусуйок усердно трудился — каким бы неуместным ни показалось большинству благополучных граждан это слово. С той поправкой, что честным этот труд назвать не получилось бы. И еще — если честный труженик поднимается с первым лучом солнца, то, благодаря специфике деятельности, Бусуйок обычно вставал с последним.
