Турецкий подумал, что его собственный ребенок Нинка родилась совершенно здоровенькой, но если бы так получилось, что она, как Танечка Скворцова… Да он из кожи вылез бы, чтобы заработать эти злосчастные полторы тысячи долларов! Носом бы землю рыл! В крайнем случае, занял у друзей, но не допустил бы, чтобы его дочь страдала, когда он, отец, в силах ей помочь. Даже если бы он оказался такой скотиной, что страдания дочери для него ничего не значили, Ирина капала бы ему на мозги до тех пор, пока он не сделал бы для Нинки все, что полагается. Может быть, это потому, что у него ребенок — единственный, а у Скворцовых их четверо? Но и это, если задуматься, не аргумент. Неужели ценность детей уменьшается параллельно возрастанию их количества? Ведь Таня не виновата, что родилась четвертой…
Вопрос оказался неприятен Нинель Петровне: стул под ней беспокойно скрипнул, словно она собиралась встать и гордо уйти, но быстро передумала. Щелкнув замком сумочки, она достала кружевной платочек, выпустив на свободу затхлого кабинетного воздуха запах каких-то крепких, как вино, духов и стала торопливо, клюющими движениями, промакивать лоб, щеки, шею…
— Воды, Нинель Петровна?
— Да, пожалуйста… — Отпив пару глотков воды из казенного стакана, Нинель Петровна пришла в себя и заговорила охотнее. — Видите ли, Александр Борисович, вы себя назвали человеком со стороны, и это… ну, очень верно. Со стороны все видится немного не так, как изнутри. Покойного Николая Викторовича, — судя по тому, как легко она это произнесла, скорбь вдовы уже не была острой, — кое-кто обвинял в скупости…
— В том числе собственные дети?
— Дети? Ну мало ли в чем дети обвиняют своих родителей! Вечно-то им хочется, чтобы родители были идеальными, а идеальных родителей на свете не бывает. Так же, как идеальных детей… Но, должна сознаться, мы в самом деле жили… скажем, очень экономно. Судя по цифрам, которые вы только что привели, даже… чуть-чуть слишком экономно. Но вы себе не представляете, что нам довелось перенести! Вообразите юность, высокие устремления — и безденежье. Коля зарабатывал мало, я работать не могла совсем — молодая мама, малокровная после родов, разрывалась между двумя близнецами… Иногда приходилось элементарно перебиваться кое-как на хлебе и воде. Человек не должен существовать впроголодь, Александр Борисович: это в нем многое меняет. Мне кажется, Коля тогда испугался. Очень испугался, и у него навсегда сохранился страх, что денег не хватит, что в самый неподходящий момент они кончатся, и тогда все — голод, могила, придется с детьми по миру идти. Наверное, Ролка прав, и Коля мог бы побольше уделять внимание своему искусству, не навьючивать на себя все эти заказы. Заказов было больше, чем нужно для безбедной жизни, — во! — Неожиданно озорным, хулиганским движением Нинель Петровна чиркнула себя ребром ладони пониже двойного подбородка, заставив Турецкого представить, как эта толстуха выглядела во времена, когда тоже разрисовывала граффити скучные советские заборы. — Но поймите, у нас четверо детей, и Коля хотел им что-то оставить… в финансовом отношении. Близнецы совсем большие, уже студенты…
— А у меня есть сведения, — Турецкий шел напролом, — что как раз близнецы были недовольны тем, что отец выделял им очень мало денег.
На этот раз он ее разозлил. Глаза Нинель Петровны позеленели и увеличились. Злость была ей к лицу.
— А вам-то до этого — что? Ваше дело искать убийц, вот вы и ищите! Зачем грязное белье перетряхивать?
— Затем, уважаемая Нинель Петровна, — мягко ответил Турецкий, — что при поиске убийц важно выяснить, что за человек был убитый. Вот этим я и занимаюсь.
Глава 26 Роланд Белоусов музицирует
Место жительства Роланда Белоусова располагалось на улице со сложным, отчасти глумливым названием: «Улица Летчика Бабушкина». В том, что профессия Бабушкина указывалась, в то время как невозможно представить себе, допустим, столь же подробно названную площадь чекиста Дзержинского или улицу композитора Чайковского, содержалась определенная насмешка над героем, чью память хотели увековечить. Это был своего рода намек на то, что, если не указать на табличке прямым текстом слово «летчик», никто не вспомнит, чем прославился именно этот Бабушкин, а никакой другой. По крайней мере, так казалось в последнее время Роланду. Раньше никаких неприятных ассоциаций название, отмеченное в его паспорте, не вызывало. Очевидно, причина их скрывалась не в улице, а в личных обстоятельствах.
«Улица граффера Колобка, — мысленно изгалялся Белоусов, сидя у окна автобуса № 93, который шел от станции метро „ВДНХ“ прямиком до его дома. — Если бы значилось просто „Колобка“, можно было бы подумать, что речь идет о популярном персонаже русской народной сказки. Том самом, который и от бабушки ушел, и от дедушки ушел… Угу. Все верно, есть такой персонаж. Но дело в том, дорогие товарищи, — это обращение даже мысленно у него окрашивалось брежневским шамканьем, — что мы-то имеем в виду не сказочного, а предельно реального персонажа, который когда-то учился граффити, приводя в беспорядок внешний вид своей родной улицы и тем провоцировал дополнительный расход госсредств на покраску ее зданий. Тем не менее нельзя не отметить, что своими противоправными действиями вышеупомянутый Колобок со товарищи способствовал развитию отечественной лакокрасочной промышленности. Именно это, а не художественные достоинства его мазни, является основанием для того, чтобы назвать его именем улицу…»
Подобное ерничанье было для Белоусова в порядке вещей — особенно в наземном транспорте. Возможно, ради того, чтобы поерничать, дать выход эмоциям, он избрал долгий путь от «ВДНХ», вместо того чтобы спокойно, «как белый человек» (одно из любимых белоусовских выражений), доехать до станции «Бабушкинская», откуда до его дома дворами было не больше десяти минут ходу. День окончился для него неудачно: режиссер маленького, почти самодеятельного театра-студии, где выступали студенты-актеры, заявил, что расторгает контракт, не удовлетворенный качеством декораций. Давно заказанные декорации Роланд действительно рисовал от случая к случаю, смущаемый мизерностью денег, которые платили ему за эту навязшую в зубах работу. Но то прискорбное обстоятельство, что не он, а с ним разорвали контракт, весило больше, чем потеря одного из видов заработка, — это был удар по самолюбию! Приятно, как ни крути, обронить в компании прежних друзей: «А я, знаете ли, в молодость вернулся. Увлекся театром, создаю декорации…» Реноме! Черт с ним, с жалким реноме, а все-таки противно. Надо было уйти самому.
Справа осталась платформа Ярославской железной дороги, с ее высоким мостом и хриплыми взвизгами громкоговорителей. Люди толпились, наезжали друг на друга хозяйственными тележками на колесиках, тяжело карабкались на мост: весна в этом году задерживалась, однако для оголтелых дачников не является препятствием ни снег, ни дождь… Внезапно на Белоусова снизошло облегчение. Ужасно было бы принадлежать к этой толпе, материться и толкаться, поэтапно поднимая вихляющуюся тележку на цементные, покоробленные снегом и дождем ступени. Но он не такой. Он — особенный. И всегда был особенным. Родители знали, что сыну суждена исключительная судьба. И то, что он никому не известен, и то, что его обскакали те, кто начинал вместе с ним, — разве это важно? Главное — жизнь в творчестве.
