Алексей не может сказать, что Марина не старалась стать ему верной подругой: по-своему она это делала. Время от времени одаряла его каким-нибудь вычитанным из женского журнала кулинарным шедевром, несмотря на то что приходящая домработница успела приготовить обед. Накупила ему галстуков, количество которых раза в четыре превышало количество его костюмов, которые он, кстати, надевал редко. Вдохновляла его на новые подвиги — бескорыстно, заботясь скорее о нем, чем о себе. По крайней мере, ему утешительно было думать о Марининых намерениях именно так.
— Лешик, — шептала она в промежутке между сексом и засыпанием (а сон одолевал Алексея, отчего происходящее смахивало на гипнотический сеанс), — твоя фирмочка хорошенькая, но она еще маленькая. Надо расти, Лешуша. Возьми кредит, открой новые филиалы…
Поддавшись гипнозу (никаким другим способом объяснить это помрачение рассудка он не мог), Алексей Дубинин решил, что впрямь способен перепрыгнуть через несколько ступенек сразу и оказаться наверху. Кредит казался вполне подходящим трамплином для такого прыжка, и человек, готовый выделить ему кредит, немедленно обнаружился. Им оказался Эдуард Адамихин, известный не только банковской деятельностью, но и, согласно слухам, некоторыми другими операциями, выходящими за финансовые пределы. Внешность не позволяла признать слухи правдивыми. Адамихин был человеком, явно перевалившим за средний возраст, приветливым, с обаятельной улыбкой, обнажавшей необычные зубы: их нижние края были исщерблены вмятинами. Странным образом эта особенность, которая в ком-либо другом могла вызвать отвращение, адамихинской улыбке лишь придавала дополнительный шарм. Другой отличительной чертой Эдуарда была шкиперская, при абсолютном отсутствии усов, рыжеватая бородка, в холодное время года сливавшаяся с воротником пальто. В остальном можно лишь сказать, что кредит он предоставил охотно, даже с радостью, и по такому случаю предложил Дубинину отменного вина: в винах он был знаток.
— Но учти, Алеша, — Адамихин как-то сразу взял с ним родительски-покровительственный тон, и Дубинин, который и впрямь был моложе, ничего против не имел, — у меня железное правило. Соблюдай сроки! Если в назначенное время я не получу то, что ты обещал, пойдут проценты. Большие проценты! — Адамихин жестом, полным значительности, тряхнул бокал так, что темно-рубиновое густое содержимое чуть не выплеснулось на антикварный столик из красного дерева, разделявший двух участников сделки. — И сможешь ли ты их выплатить? Я бы за это не поручился. Так что ты аккуратнее, дружочек, аккуратнее… Ну что, выпьем?
Алексей невольно свел лопатки, словно между ними скользнуло зябковатое предчувствие. Прыжки с трамплина — захватывающий спорт, да только не сломить бы шею! Однако тон Адамихина был так равнодушно-брюзглив, словно учитель объяснял ученику, как надо вести себя в классе, подразумевая, что за нарушение дисциплины, в худшем случае, пожурит — во всяком случае, родителей вызывать не станет. И Дубинин согласно поднял свой бокал:
— Выпьем за аккуратность!
— Отменный тост!
Несколько капель из одного бокала перелились в другой, и наоборот, как велит древний обычай, возникший из желания доказать, что вино не отравлено.
Как будто намерения таят меньше яда!
Марина была счастлива. Она прыгала по их совместной кровати на коленях, не прикрытая ничем, кроме коротенького черного кружевного передника — атрибута эротического фильма о покорных горничных и развратных господах. Она позволяла делать с ее телом, телом цветущей гладкой спелой куклы, все, что он пожелает. Ему предстоит большая работа! А сейчас он заслужил поощрение…
Это поощрение было приятным — очень приятным, потому что в дальнейшем ничего приятного Дубинина не ждало. Полоса удач кончилась, и словно какая-то злая настырная сила взялась за него и его фирму. Филиалы прогорели — нет, скорее скончались. Одни умерли смертью естественной, потому что туда никто не обращался, другие насильственной — вследствие вандализма каких-то юных хулиганов. С опозданием Алексей поверил тому, что он слышал раньше об Эдуарде Адамихине и о том, какими способами он добывает деньги. А может, это действовал не он, а его враги, которые во что бы то ни стало решили расправиться с теми, которых он кредитует? Или это была череда несчастий, не обусловленных чьей-либо целенаправленной волей, — несчастий в чистом виде, несчастий как таковых? В жизни много закулисных хитросплетений; разбираться в них — ста лет не хватит. Но отступать было некуда: кредит он уже вложил в дело. Нельзя сказать, что Алексей Дубинин утратил армейскую волю к победе: он пытался выкрутиться, он сопротивлялся засасывавшему его водовороту. Однако, рано или поздно, наступает такой момент, когда мускулы слабеют, в глазах темнеет и пловец отдается на волю воды, опускаясь на дно. Надеясь оттолкнуться от дна и всплыть на поверхность — если удастся…
— Я отработаю, — отчаянно твердил Алексей, сжавшись за антикварным столиком красного дерева. Диспозиция в точности напоминала ту, что год назад, с тем отличием, что, помимо их с Эдуардом, в адамихинском кабинете присутствовал некто третий. Этот третий присутствовал на заднем плане, точно вышколенный слуга, он совершенно явно не принадлежал к тому же кругу, что Адамихин и Дубинин, но тем сильней Алексея беспокоило его молчаливое наличие. Не мебель ведь — человек! — Я отработаю, Эдуард! Кто угодно скажет: я умею зарабатывать деньги. Найди мне самую простую работу…
Самую простую работу — больше ни на что он не мог рассчитывать. Его недолгое богатство растворилось в небытии — в тщетных усилиях по расширению фирмы, в попытках выплыть, в надушенной тьме Марининых платьев… Марина его бросила, конечно, объяснив с редкой прямотой: «Ты же понимаешь, я не могу жить с нищим». Он чуть не прикончил ее на месте, и не столько из-за того, что она оскорбила его любовь — да любил ли он когда-нибудь Марину? — сколько из-за этого случайно вырвавшегося слова «нищий». Нищий? Какой же он нищий? Нищий — тунеядец, бездельник, который умеет только просить, а у него, Алексея, есть руки и ноги, есть рабочая смекалистость, которая позволит восстановить все, что было утрачено. Он восстановит, только дайте срок! Почему Адамихин не говорит, что даст ему срок? Почему он не говорит ни одного ободряющего слова? И почему, чтоб ему пусто было, молчит этот, второй?
Второй был резко примечателен — если даже брать одну внешность. Он был очень высок — метр девяносто два или девяносто пять, наверное, — и до такой степени нескладно-костист, что напомнил Алексею Дубинину скелет динозавра из какого-то пыльного музея. Темно-коричневый костюм, из-под которого выглядывала сиреневая рубашка в горошек, мешковато облекал эти кости. На длинной немытой шее с заостренным кадыком крепилась приплюснутая голова; круглые, немигающие, широко расставленные глаза и узкогубый, окруженный морщинами, точно потрескавшийся, рот подкрепляли сходство с вымершим ящером. Время от времени «ящер», пристально уставясь на Алексея, сглатывал, и тогда между подбородком и скользящим вверх-вниз кадыком надувался пузырь излишней кожи. В нескладных, с обломанными желтыми ногтями, пальцах он крепко сжимал небольшой черный пакет из плотного целлофана, откуда потягивало подозрительным запахом: то ли техническим, то ли лекарственным. С чем связывался в памяти этот запах, Дубинин все время беседы с Адамихиным пытался уловить, но память оставалась безгласна. С уверенностью он мог сказать одно: запах ему не нравился.
