Когда пропали деньги? Возможно, еще до смерти Николая, но не исключено, что и после. После опознания тела Нинель Петровна в тайник не заглядывала: было не до того. На похороны она сняла деньги со сберкнижки, даже больше, чем нужно, на остаток этих похоронных они и питались в последнее время. Распоряжалась всеми погребальными тратами Лариса… В общем, невозможно установить, когда именно пропали десять тысяч. Важнее другое — кто их мог взять?
Николай? Тогда это действительно может быть важно для следствия. Он хотел заплатить, чтобы его оставили в покое… его шантажировали… Ну а если не он, то кто тогда? Илья? Смешное предположение. Ролка? Белоусов мог бы воспользоваться чужими деньгами, чтобы потом вернуть, у него вообще легкое отношение к своей и чужой собственности; но, во-первых, ему ничего не известно о тайнике, во-вторых, он, похоже, неплохо обеспечен.
«Взял кто-то из домашних, — настойчиво стучало в виски. — Посторонний человек, вор, опустошил бы весь тайник. То, что пропало всего лишь десять тысяч, указывает на близкого человека».
Голова Нинель Петровны готова была лопнуть от напряжения, лицо из бледного стало багровым. Врач-терапевт предупреждал, что повышенное давление способно ее убить, но сейчас ей было не до врачебных рекомендаций. Самое худшее, что она могла себе представить, — деньги взяли дети. Ее дети, предмет ее материнской гордости, живое продолжение покойного отца.
Именно по этой печальной причине Нинель Петровна не решилась позвонить Турецкому.
Глава 23 Турецкий беседует с женщинами семьи Скворцовых
Александр Борисович давно отвык относить мелкие семейные склоки в разряд неприятностей: по его мнению, Ирина Генриховна, ворча на мужа, тренирует нуждающиеся в разрядке нервы. Где-то он даже вычитал, себе в утешение, что, если супруги ссорятся, значит, их взаимное чувство не угасло. Ничего себе утешение! Но на худой конец сгодится и такое, когда Ирина Генриховна, как сегодня, изрекает что-то наподобие:
— Саша, ты опять вчера не помыл сковородку?
Турецкий, с зубной щеткой во рту и полотенцем через плечо, мобилизовал все свои мыслительные способности, чтобы вспомнить, что он вчера делал со сковородкой и прикасался ли он к ней вообще.
— Я, Ир, вчера яичницу себе готовил поздно вечером, — скоропалительно выплюнув зубную пасту, отрапортовал он жене. — Ты спала, я не хотел тебя будить. Ну и соорудил яишенку…
— На здоровье, — ответила Ирина Генриховна, появляясь в дверях ванной с той самой сковородкой в руке. Это напоминало сцену с карикатуры: жена со скалкой… жена со сковородкой… — Но, Саша, неужели трудно было после того, как поужинал, сразу помыть посуду?
— Ага, — согласился Турецкий. Это на работе он начальник, а дома он все чаще подчиненный, и ничего тут не попишешь. — То есть не трудно, а я забыл. Честно, Ириша, забыл. У меня в прокуратуре такая запарка…
— Ну, Саша, ты как маленький, честное слово! У тебя запарка, а я из-за немытой сковородки не могу разогреть тебе гречневую кашу, чтобы ты позавтракал как следует, прежде чем идти в прокуратуру. Я бы ничего тебе не сказала, но ведь уже не раз такое повторяется.
— Заняться мне больше нечем — сковородки мыть! — раскалился Турецкий. — Яичница и то вкусней твоей каши!
— Дорогие родители, — всунулась между ними Нинка, натягивая на ходу джинсовую куртку, — вы доругивайтесь, а я пошла.
— Нин, а завтрак?
— Надоели вы мне со своими завтраками, с яичницами и сковородками!
Так что можно догадаться, явился на работу Турецкий не в самом бодром настроении. Там его ждали новые неприятности… то есть новые новости… то есть просто новости. Хотя с формальной точки зрения он обязан был радоваться им так же, как стычкам с женой. Если супруги ссорятся, значит, их взаимная любовь жива; если кто-то явился дать показания по делу, значит, дело медленно, но верно сдвигается с мертвой точки.
— Александр Борисович, — предупредили его, — там к вам свидетельница по делу об убийстве Скворцова. Уже минут сорок к вам просится. Странная она какая-то…
— Чем же она странная?
— Сами увидите.
Это прозвучало многообещающе, но, судя по интонации, никакой угрозы понятие «странная» не несло. И Турецкий не испытывал ни малейшей робости, входя в предбанник перед своим кабинетом, где на секретарском стуле, спиной к нему, сидела свидетельница. Увиденная со спины, странной она старшему помощнику генпрокурора не показалась. Точный глаз привычно уловил детали общего облика: спина стройная, подтянутая… золотисто-рыжие волосы, уложенные на манер судейского парика, спускаются на плечи и спину, накрывая воротник темно-бордовой шелковой блузки… Общее впечатление — молодость, хрупкость, незащищенность. Конечно, это всего лишь первые наметки, до того, как будет увидено лицо. Лицо иногда существенно меняет облик человека, но пока в своих предварительных выводах Турецкий не сомневается. Кто она — подруга Нинель Петровны? Как будто бы слишком молода… Не желая больше длить время догадок, Александр Борисович громко спросил:
— Вы ко мне? По делу Скворцова? Заходите, пожалуйста.
Свидетельница обернулась, и Турецкий понял, что скрывалось под обозначением «странная». Хотя лично он выбрал бы для характеристики внешности этой женщины другое слово…
Золотистые пышные волосы спереди казались еще обильнее и еще ярче. Еще интенсивнее вбирая свет электрических ламп, поблескивал воротник вызывающе бордовой блузки. А между ними лицо — точно кусок заскорузлой деревяшки, точно обросший плесенью сыр: серо-желтое, с мешками под мутными глазами, изрезанное морщинами… старое! Только в следующую секунду Турецкий отдал себе отчет в том, что перед ним — не девушка, пораженная какой-то зловещей кожной хворью, и уж тем более не ведьма из сказки братьев Гримм, а всего-навсего пожилая женщина, которая сохранила юную стройность и прикладывает, очевидно, все усилия ради сохранения своей красоты. Только вот пластическую операцию не сделала. Но ничего зловещего в этом нет.
— Позвольте представиться, старший помощник генпрокурора Александр Борисович Турецкий.
— Клавдия Николаевна Скворцова, — отрекомендовалась «странная» и протянула ему руку. Рука была тоже заскорузлая, венозная, узловатая, превращенная артритом в лапу птеродактиля. Средний палец украшало массивное серебряное кольцо причудливой формы; казалось, оно выросло на этой руке, как грибы вырастают на дереве. Прикосновение к ледяной коже вызывало невольное передергивание. Неизвестно, чего ожидала Клавдия Николаевна (может быть, того, что ей поцелуют руку?), но Турецкий учтиво помог ей подняться со стула и отворил перед ней дверь кабинета. Перебросив через плечи на спину какое-то подобие боа из хитроумно скрученных петель черной пряжи, она вошла, удерживая безукоризненную осанку. Туфли на низких, но все-таки каблуках, выбивающих четкую дробь по паркету… Ну и бабка!
— Я проделала путь из Санкт-Петербурга до Москвы, чтобы рассказать о моем сыне, — легко опустившись на предложенное место, без предисловий приступила к делу Клавдия Николаевна. Теперь, когда эффект неожиданности миновал, ее лицо, освещенное падающим из окна дневным светом, не казалось зловещим. Обыкновенное лицо женщины, прожившей долгую и, кажется, весьма непростую жизнь, только и всего. Оденься она поскромнее, сооруди вместо этой золотистой гривы седоватый пучок на затылке — и ни у кого не возникло бы нехорошего чувства. Но эти волосы… Как будто Клавдия Николаевна взяла их напрокат у молодой красавицы — какой была она лет сорок назад — и позабыла вернуть.
