– Неважно, – резко бросила Алена. – Я знаю, что вы хотели
покончить с собой, чтобы не уничтожить картину – вот эту картину,
«Ковер-самолет», чтобы ей не повредить! Ну, вспоминаете?
Майя покачала головой:
– Очень смутно… Теперь, когда вы сказали, вроде бы что-то
проясняется в голове… Да, была какая-то навязчивая тяга в музей, стремление
уничтожить что-то – и страх перед этим стремлением, отвращение к нему, к себе,
такое отвращение, что лучше умереть… Да, я вспоминаю, меня влекло именно к этой
картине! Какая-то навязчивая музыка звучала, звенела в голове, заполняя ее… Мое
сознание мутилось почему-то именно после того, как начинала звучать эта музыка,
я сознавала только одно: мне необходимо оказаться в музее и тайно, чтобы никто
не видел, острым ножом вырезать из картины…
– Вырезать из картины? – повторила потрясенная Алена. – Что?
Майя с сомнамбулическим выражением лица подошла к
«Ковру-самолету» и, приподнявшись на цыпочках, размашистым движением обвела ту
его часть, где находился загнутый вниз угол, который с первого взгляда
показался Алене странным и неестественным.
– Но почему именно этот фрагмент? – осторожно спросила
Алена.
– Не знаю. Не знаю… – испуганно пробормотала Майя. Она
вздрагивала, зябко обхватив себя за плечи руками. – Знаю только одно: меня
словно бы разрывало на части, я готова была умереть, но только не причинять
вред картине, убить себя готова была. Но я даже не подозревала, что кто-то еще
подвержен той же пагубе. А сейчас подумала: вдруг Тамара… и Сева… Вдруг с ними
было что-то подобное? Но почему? Откуда это взялось?
Алена задумчиво покачала головой.
Майя не знала, есть ли другие… А Алексей, получается, знал?
Ну да, еще в самом начале, когда Муравьев пересказывал Алене исповедь Алексея о
его терзаниях, он упомянул: мол, «бесы информировали» Алексея, что не один он
«у них под опекой»… Но разве бесы называли ему имена других своих жертв? А он
внес в свой особый телефонный список именно тех сотрудников музея, кто был
обуреваем страстью к самоубийству, всех троих. Он сам – четвертый… Но только ли
четверо их было? Наверное, Алексей знал не обо всех, но откуда он знал этих?
Или опять странное совпадение?
А вот странное несовпадение: у троих из его списка
лимфаденит, а у Алексея его нет. Что это значит?
Может быть, странность объяснима. Майя ощущала стремление
уничтожить картину как свое собственное неконтролируемое желание. Алексей же
чувствовал некую чужую волю, довлеющую над ним. Алена отлично помнила, как он
кричал: «Не заставляйте меня! Что вам от меня надо?» А как было у Севы и
Тамары?
Теперь уж не узнать…
Боже мой, от такой путаницы уже голову ломит!
– Извините меня, – глухо сказала Майя. – Мне пора. Меня же
просили к директору зайти. Надо будет ехать в больницу, к Тамаре…
Алена кивнула. Ей тоже было пора – к Бергеру, но не
оставляло ощущение, что она что-то упустила. Как будто в рассказе Майи
прозвучало что-то очень важное, оставшееся незамеченным… Но нет – ощущение
мелькнуло и прошло.
Алена машинально вышла из зала вслед за Майей и на
лестничной площадке увидела заплаканную женщину, которая спускалась откуда-то,
возможно, из кабинета директора.
– Катерина Петровна! – окликнула ее шедшая впереди Майя,
снова начиная плакать. – Да неужели правда?
– Правда, Маечка, – всхлипнула та. – Буквально вот-вот, ну,
времени всего ничего прошло, как ее не стало! Сейчас у нас сколько,
полтретьего? А это произошло ровно в час!
В час?
Алена схватилась за перила.
– Осторожнее! – сквозь слезы воскликнула, повернувшись к
ней, Катерина Петровна. – Лестница такая крутая! Наверное, там тоже была крутая
лестница, с которой Тамарочка наша бросилась!
– С лестницы бросилась? – зарыдала Майя. – Боже мой, ну
зачем, зачем?..
Больше находиться здесь Алена не могла – повернулась и
кинулась бегом, бегом, схватила плащ в гардеробной, выскочила вон…
Какой ужасный день, ужасный! Сколько горя, сколько
потрясений!
Может быть, уже пойти домой? В родную, такую комфортную
обстановку… В свой кокон, из которого она зачем-то выбралась. Домой, домой…
Забраться с ногами в любимое кресло, закутаться в любимый плед, включить
музыку, послушать любимое аргентинское танго Гарделя, Ди Сарли, Пьяцоллу…
Пьяцоллу?
Алена оделась, вышла на крыльцо музея и немедленно достала
из сумки телефон. Вызвала на дисплей номер, звонить по которому совершенно не
хотелось, но нельзя было не позвонить.
– Лев Иванович? Это Алена Дмитриева.
– Неужели? – буркнул Муравьев. – Что, сочли меня достойным
пообщаться с вами? В прошлый-то разговор – р-раз, и отключились! Пошел, мол,
вон, товарищ Муравьев! А сейчас понадобился, да?
– Понадобились, – не тратя времени на реверансы, сказала
Алена холодно. – Ровно в тринадцать часов в психиатрической клинике на улице
Июльских Дней покончила с собой одна женщина, Тамара Юрьевна Семенова. Мне
нужно срочно знать, как именно это произошло.
– Вы где сейчас находитесь? – настороженно спросил Муравьев.
– А что такое? – удивилась Алена.
– Ничего особенного, – сладким голосом произнес Лев
Иванович. – Надеюсь, не в психиатрической клинике?
– Что?!
– Что слышали. Вы в уме, Елена Дмитриевна? Я вам что,
мальчик на побегушках? То разговаривать не желаете, то звоните, понимаете ли,
когда в голову взбредет, заставляете какие-то никому не нужные сведения
собирать…
– Да почему же так уж никому не нужные? – зло прошипела
Алена. – Это самоубийство имеет прямое отношение к неприятностям вашего друга,
Алексея Стахеева.
– Ну, знаете, неприятности у него не столь уж велики, чтобы
я вот прямо сейчас все бросил и кинулся сломя голову собирать для вас
информацию!
– А вы все же киньтесь, – холодно посоветовала Алена. –
Киньтесь – не пожалеете, потому что в обмен на информацию о Тамаре Семеновой я
вам, может быть, дам кое-какую информацию относительно одного гаража в
Стригине…
– Ага, – тихо, с безнадежной интонацией проговорил Муравьев.
– Я так и знал, что без вас там не обошлось…
И отключился.
