Она достала телефон и набрала номер единственного человека
на свете, которому совершенно доверяла: подруги Инны.
– Иннуль, привет.
– Привет, пропащая. Когда в гости придешь?
– Да приду скоро. Слушай, Иннуль, ты знаешь такого человека
по фамилии Бергер?
– Сашку Бергера? Из «Бюро независимой юридической
поддержки»? Да кто ж его не знает!
– И ты с ним знакома?
– Да кто ж с ним не знаком?
– Например, я.
– А хочется?
– Не то чтобы хочется, просто нужно.
– И что требуется от меня?
– Созвонись с ним. Попроси найти для меня время, буквально
полчаса, и чем скорей, тем лучше.
– Что, интервью для романа?
– Не только. Скажи, что разговор будет интересен и ему. Дело
Стахеева. Новые детали. Он поймет.
– А кто такой Стахеев?
Алена подумала.
– Честно?
– Честно.
Она представила, что сделается с Инной, если ответ будет
таким: «Мой жених!» Но не стала подвергать подругу слишком сильному потрясению.
– Да так… один странный человек.
– Женат?
О Господи, у Инны хроническая мания пристроить Алену за
хорошего человека – именно так это называется на ее языке! А неумение (или
нежелание?) Алены забыть об одном черноглазом молодом красавце она считает
кретинским мазохизмом.
Ну что ж, по большому счету, так оно и есть…
– Он не женат, Иннуль, но у него есть любовница. И, кажется,
даже не одна. Успокойся, не тот человек. Давай лучше про Бергера поговорим.
– Кстати, Бергер тоже не женат… – мечтательно протянула
Инна.
Алена обреченно вздохнула:
– Бергер тоже не тот человек. Ему же, кажется, еще до
тридцати далеко, кого ты мне сватаешь, безумная?!
Инна хихикнула.
Смысл хихиканья был понятен: Игорю тоже далеко до тридцати.
И ничего, это нашу влюбленную писательницу нисколько не тормозило! Она бы даже
ребенка от него родила… если бы получилось.
Не получилось.
Ну и ладно, куда бы она теперь с ребенком… брошенка
несчастная!
– Иннуль, давай о деле, а? – безнадежно попросила Алена.
– Хорошо, я сейчас же позвоню Бергеру, а потом тебе, –
наконец-то угомонилась Инна и отключилась.
«Так, а сейчас я куда должна пойти?» – подумала Алена,
убирая телефон.
Черт, как не хватает блокнота! Ну зачем она хвастливо носила
с собой эту парижскую красоту, на которую польстился какой-то гнусный воришка,
а не простенькую бумажную поделку «Нижполиграфа»?! Вот и мучайся теперь, вот и
выстраивай заново план действий, систематизируй вопросы без ответов…
Но кое-что в голове все-таки осталось. В музей, вот куда она
собиралась заглянуть. В музей, к Майе!
О том, что переданный Николаем Дмитриевичем конверт так и
остался у нее в сумке вместе со всем своим содержимым, Алена вспомнила, когда
уже была как минимум за три квартала от дома Алексея. Пожала плечами – ну что
ж, не возвращаться же! – и пошла дальше, даже не подозревая, что уносит с собой
ответ на очень многие вопросы… И вообще, если бы она сейчас заглянула в этот
конверт, очень многое могло бы сложиться иначе, иначе, иначе!
Но, знать, на то была не судьба.
Москва, 1880 год,
из частной переписки В.М. Васнецова
«Григорий, брат и друг, хочу излить тебе душу. Помнишь, я
писал тебе об Антоне-Антонине? О том, что меня беспокоят ее знакомства? Сегодня
я понял окончательно, что беспокоился не зря. Один из моих учеников,
Вистоплясов, человек талантливый, но без царя в голове, свел ее со своим
приятелем. Тот, конечно, субъект незаурядный. Ему едва двадцать семь лет. Он
родился в семье священника где-то в Малороссии. Недоучившийся семинарист,
окончил гимназию с золотой медалью. Недоучившийся инженер путей сообщения, блестяще
сдал экзамены в Медико-хирургической академии. Здесь его арестовали за хранение
нелегальной литературы. Приговорили к одному месяцу лишения свободы. Но,
дожидаясь приговора, Кибальчич просидел в тюрьмах Киева и Петербурга два года и
восемь месяцев. Там-то он и встретился с мерзейшими людьми нашего времени –
социалистами. Семена их учения попали на благодатную почву – Кибальчич был
ожесточен несправедливым заключением. Вернуться в Медико-хирургическую академию
он не смог – двум его прошениям было отказано. А два года назад в Петербурге
было совершено убийство генерал-адъютанта Мезенцева. После этого из Петербурга
выслали всех лиц, которые когда-либо привлекались в качестве обвиняемых по
политическим процессам, независимо от того, были ли они обвинены или оправданы.
Я не буду говорить о несправедливости меры, полагая, что она уже осуждена.
Несправедливость толкнула Кибальчича на путь нелегального положения. А отсюда
всего один шаг до всяких крайних теорий, даже до террора. И этим человеком
сейчас очень увлечена Антонина, наш Антон. Она клянется и божится, что
отношения у них «научного свойства» и все посвящены улучшению замысла моей
картины. Отчего-то мне плохо верится. Конечно, некоторые доводы меня
впечатляют. Особенно что касается положения моего ковра в пространстве. Я готов
поверить, что загнутые его углы в реальности мешали бы ему двигаться. Но тут
одна закавыка – тогда придется изображать сплошь изнаночную его сторону. Мне же
хочется изобразить это красивейшее изделие сил волшебных так, как следует. И мне
наплевать, что г-н Кибальчич будет считать мое произведение пряничным лубком!
Скажу правду: помнишь, как восхищался я умом Антона, ее
предложениями относительно рунических узоров? Сейчас моего восхищения
поубавилось. Мне чудится, что меня вовлекают в некую дьяволобесную игру, что
так называемые славянские руны – точно такая же ересь, как ненавидимые мною
каббалистические знаки. Я жалею, что сжег прежние эскизы. Восстановить ту
прихотливую игру воображения будет трудно. И мне жалко, очень жалко Антона. С
ее самолюбием узнать, что после того, как я расхвалил ее во всеуслышание, я
отвергну ее эскизы…
Это будет жестоко. Не уверен, что окажусь способен на такую
жестокость. На самом деле ее замысел прекрасен. Но я должен поставить ей
ультиматум.
Она должна выбрать – искусство или этот человек, который
кажется мне отвратительным».
Нижний Новгород, наши дни
