Алена обошла людей, спустилась в раздевалку и уже начала
снимать плащ, как заметила объявление: «Пользоваться фотоаппаратами или
видеокамерами воспрещается. Просим также выключить ваши мобильные телефоны».
При упоминании телефона она подумала, что надо было бы все же предупредить Льва
Ивановича Муравьева о том, что ею вдруг овладело неконтролируемое желание
приобщиться к сокровищам Нижегородского государственного художественного музея.
В самом деле, вдруг она набросится на какой-нибудь предмет искусства? А
впрочем, что она означенному предмету может сделать? При ней ни ножа, ни
кислоты какой-нибудь, попытка снять полотно с насиженного места, с веревок или
крюков, или на чем там оно висит, вряд ли увенчается успехом – все же злоумышленница
не одна будет в музее, там небось хранители есть, стоят на страже. На всякий
случай надо держаться подальше от третьего этажа, где выставлена коллекция
западноевропейской живописи, среди которой самый ценный экспонат – знаменитое
произведение Лукаса Кранаха Старшего.
Нет, ну в самом деле, какая именно картина столь
патологически влекла Алексея? Никаких, ровно никаких намеков!
Стоп. Алена совсем забыла… Вчера, когда Алексей метался в
машине, пытаясь выбраться из нее и в то же время не желая этого сделать, он
обронил странную фразу, которая показалась Алене просто бредом сумасшедшего:
что-то о совах, тумане, мгле, о том, что лететь прекрасно, а блуждать по земле
грустно, печально… Нечто в таком роде, словом. А вдруг это был не просто набор
слов, не бред, а описание именно картины? Черт, ну почему Алена не вспомнила
его слова вчера, когда бродила по сайту музея? Она бы обратила особое внимание
на пейзажи!
Ладно, никто ей не мешает сделать это сейчас. При, так
сказать, личной встрече с музейными пейзажами. Надо думать, на них окажется не
так уж много сов.
Алена отдала плащ гардеробщице, получила взамен номерок,
причесалась и поднялась к кассе. Женщины в черном плаще здесь уже не было,
толпа разошлась. Остались только две дамы, чем-то похожие друг на друга, одетые
тускло, с простыми прическами, с лицами бледными и невыразительными, с печалью
в глазах. Их низкая зарплата и унылое существование угадывались метров за сто,
притом что в их облике присутствовало нечто невероятно просветленное и возвышенное,
на них словно бы некая печать стояла, благодаря которой безошибочно узнаются
музейные и библиотечные работницы.
– Тяжко ей пришлось… – пробормотала одна из них, повыше
ростом и постарше, тяжело упираясь рукою в стену, словно собираясь с силами
перед тем, как форсировать довольно крутую и длинную лестницу, ведущую на
второй этаж.
– Ну, такая операция… – развела руками другая музейная дама,
росточком поменьше и годами помоложе. – Не знаешь, бесплатно удалось сделать?
– Думаю, да. Откуда у Майи деньги, сама посуди… Конечно, я
не спрашивала, а сама она не говорит, но, думаю, бесплатно.
– А в какой больнице ее оперировали? В пятой?
– Вроде да. Точно, девчонки к ней ходили именно в пятую, а я
тогда как раз в отпуске была, когда она под нож угодила.
– Слушай, по-моему, она не все нам говорит. Мне кажется, у
нее что-то онкологическое, не случайно же Майя так кошмарно выглядит…
– А как еще можно выглядеть, когда столько перенесешь? –
Старшая дама наконец сдвинула себя с места и принялась неспешно взбираться по
лестнице. – Операция есть операция. А насчет онкологии… Ты же знаешь Майю, у
нее и спрашивать бессмысленно, все равно ничего не скажет.
– Да, она такая… И всегда такая была, как монашка угрюмая!
– Конечно, ведь живет одна, ни мужика, ни ребенка, ни
близких никого. С кем особенно веселиться? Хотя… Знаешь, по-моему, пока она с
Ларисой Стахеевой дружила, так хоть смеялась иногда. А как Ларису похоронили,
Майя совсем поугрюмела. С Тамарой у нее все же не настолько теплые отношения.
Музейные дамы скрылись за поворотом лестницы, а Алена
осталась около кассы.
«Дружила с Ларисой Стахеевой? – подумала она, покупая билет.
– С женой Алексея? Вот те на! Значит, Лариса тоже работала в музее? Ого как
интересно… Не потому ли с ним связана мания Алексея? Может быть, это его
реакция на смерть жены? Хотя странная реакция. И еще более странно, что
припадки начались спустя полтора года после смерти Ларисы. Или они случались и
раньше? Может быть, я просто не знаю каких-то подробностей? Почему-то Алексей
не сказал мне, что Лариса работала в художественном музее… Правда, мы и не
говорили о месте работы жены. Я и не спрашивала его. А Муравьев знает или нет?
Имеет это значение или нет?»
Алена купила входной билет и начала подниматься по лестнице,
подмигнув какой-то древнеримской статуе, стоящей у самого выхода из раздевалки.
Алена ее знала столько, сколько себя помнила, всегда любила украдкой потрогать
каменное, иссеченное временем плечо, вот и сегодня собралась было его
коснуться, но милиционер так свирепо уставился на посетительницу, что Алена не
решилась его волновать, прошла дальше.
Контролер, очень скромно одетая и очень тщательно
причесанная дама с таким же вдохновенно-музейным лицом, как у недавно виденных
Аленой двух женщин, взяла билет, чуть надорвала листок и вверила с
полупоклоном:
– Прошу, проходите. Вы у нас впервые? Начало осмотра – вот
здесь, а дальше по стрелочкам из зала в зал.
– Нет, я не впервые, – гордо сообщила Алена. – Осмотр
начинается с икон, я знаю. А скажите, в каких залах собраны пейзажи?
– Насколько мне известно, отдельных таких залов нет, – с сомнением
в голосе ответила контролер. – Мне кажется, они все перемежаются с портретами,
с жанровыми картинами, с натюрмортами… Но все-таки больше всего их на втором
этаже, где у нас Шишкин, Левитан, Айвазовский.
– Спасибо, – кивнула Алена и вошла в зал иконописи.
Ей было бы ужасно стыдно и даже как бы страшновато
кому-нибудь признаться, однако данный вид искусства всегда оставлял ее
холодной. Хотя «Огненное восхождение пророка Илии» Алене все-таки нравилось –
совершенно фантастический сюжет, да и изображение напоминает человека, который
взлетает в каком-то красном космическом корабле. Особенно явственно это видно
не на знаменитой ростовской, а на иконе нижегородского письма конца XV – начала
XVI века. Но сейчас наша писательница только мельком взглянула на Илию с его
красным «космическим кораблем» и поспешила пройти через залы.
Ага, вот и светское искусство. Отличные портреты… Да,
портреты просто отличные! У художников восемнадцатого века получались какие-то
поразительно живые глаза. Ну, так ведь Рокотов же. Да, Рокотов – это что-то
особенное! Левицкий тоже невероятно хорош…
