Полная фигня получается… Выходит, следак-то знает побольше Хмыря! И про Синего ничего для него не секрет. И тут снова перевернулось в мозгах Грекова сообщение Ленчика о маляве с воли. Кому нужна его жизнь? Как же раньше-то не сообразил! Да ведь это только один Синий и мог приказать! И только его слово может быть услышано в Бутырке. Да хоть тем же и Босым… Значит, это Синий его приговорил?! А он тут, будто целка какая, корчит из себя!
– Пока вы вспоминаете, Греков, задам вам попутный вопрос. Что конкретно вынудило вас срочно просить следствие принять ваши признательные показания? Я правильно сформулировал ваше настойчивое желание? Или, может быть, контролер что-то напутал?
Видел Платонов, как безумно мучается этот Хмырь от необходимости оправдаться и в то же время чего-то всерьез опасается. Но поскольку «клиент», как говорится, дозрел, следователь вовсе не собирался давать ему спуску. Раз начал колоться, колись до конца. Полумерами тут уже не обойдешься. И тот, видно, решился.
Греков заговорил о той маляве, что пришла в Бутырку. Выдвинул и свое предположение, кому нужно, чтобы он замолчал поскорее и желательно навсегда. Таковыми он и назвал Игоря Кирюхина и Алексея Грызлова. Но тут же сам и поправился, что Кирюха в авторитетах никогда, по его сведениям, не ходил, тем более не был «законником» и, значит, в тюрьму маляву с приказом кинуть не смог бы. Получается, что либо помог ему Синий, раз их вместе видели, либо это – инициатива лично Синего. Причем Кирюху он называл более активно. Вроде бы как его он не боялся, а при упоминании Синего – просто вздрагивал.
Он был действительно напуган – это видел Платонов. Но чем помочь-то ему? Попросить тюремное начальство перевести подследственного в другую камеру? А где гарантия, что и там не достанут? В другое СИЗО? Нужны серьезные обоснования, а не слова об угрозах, которые заключенный вполне мог и придумать, чтоб хоть как-то изменить свое положение. Можно, конечно, поговорить с Грязновым и попросить того, чтобы он помог перевести Грекова, скажем, в «Петры», то есть в следственный изолятор Петровки, 38. Но стоит ли овчинка выделки?
Так, рассуждая вслух, подвел Платонов Хмыря к мысли о том, что забота следствия об охране его грешной жизни может быть осуществлена лишь в обмен на полнейшее признание. Без всяких «если» и «может быть». Без встречных условий и оговорок. Вот в этом случае, так сказать в порядке исключения, можно попробовать помочь Семену Грекову на какое-то время «затеряться» для тех, кто поставил на нем крест.
Предложение было жестким, и Хмырь его понял. Он и сам уже видел, что иного выхода у него просто нет. Да, кстати, вполне может статься, что Босой – это туфта, а маляву как раз и получил Ленчик, чтобы передать кому-то в их же камере. А сказал он об этом Хмырю, чтоб тот мучился, не спал, подозревал каждого и в конце концов сорвался, сам сел на перо. Такие суки, как Ленчик, особенно любят мучить и издеваться над другими, потому и идут в сутенеры: баба-то – она слабее, ее пригнуть, заставить исполнить любой твой номер – сущая потеха. Вот он и…
И это последнее соображение все решило для Хмыря. Он сказал следователю Платонову, что готов дать самые что ни на есть чистосердечные показания относительно Синего, да и тех братков, которые участвовали в разборке с Силиным…
Ну а Платонов, не желавший, чтобы Греков был слушателем во время разговора с Грязновым, позвал охранника, предупредил о том, что выйдет на десяток минут и, оставив Хмырю пачку сигарет со спичками, ушел в незанятый соседний кабинет, набрал по мобильному телефону номер Грязнова и изложил кратко суть ситуации.
Вячеслав Иванович, который, как понял Платонов, все еще находился в Генеральной прокуратуре, тоже попросил минутку подождать, а затем сказал, что они с Турецким немедленно займутся этим вопросом. Прощаясь, Грязнов заметил, что теперь уж Платон Петрович просто обязан выжать из Хмыря всю его поганую душу. А в камеру его возвращать уже не надо, пусть сразу после допроса везут на Петровку.
– У вас имеются какие-нибудь вещи в камере? – спросил Платонов, вернувшись в следственный кабинет.
– А чего? – не понял Хмырь.
– С собой надо что-то забрать?
И Хмырь повеселел. Сказал, что имеет при себе все имущество. Остальное – казенное или то, чем помогли разжиться соседи по камере.
– Ну и хорошо, – сказал Платонов, садясь и кладя перед собой новый бланк протокола. – Тогда начнем все сначала…
Утро выдалось очень холодным. И мороз был не сильный, но ветер буквально с ног сносил и наметал на дорогах такие сугробы, что для расчистки немедленно требовались мощные бульдозеры. А откуда в подмосковных поселках такая техника? Еще недавно бывало, что, когда заметет такая пурга, дорога на кладбище закрыта на неделю, а то и побольше. Пока кто-нибудь шибко важный не загнется и новая власть не кинет все имеющиеся в наличии силы для более-менее сносного обеспечения последнего, как говорится, пути. Ну а за важным, глядишь, и остальные потянулись со своими покойниками, заждавшимися собственных проводов.
Погода никак не располагала к пышным похоронам. Хотя, как известно, братва в таких случаях не скупится, полагая, что проводы кореша просто обязаны остаться в памяти живых важным и символическим знаком того, что свои тебя не забудут. И камень большой поставят. И фотик твой прикажут вырубить на века. И слова чувствительные какому-нибудь видному писателю или газетчику закажут, чтоб потом мастера-гранильщики вырубили их и покрасили золотом. Честь братвы в подобных случаях была непререкаемой.
Карася решили хоронить именно в Сергеевске, поскольку здесь он родился и в школу ходил. Недолго, правда. Потом работать пришлось в совхозе. Ну а из армии – известное дело. Семерик со всеми последствиями…
Погост был хоть и старым, но относительно небольшим. Народу в поселке проживало все меньше и меньше, а возить издалека – из того же Подольска или Климовска – особой нужды пока не было. Там и свои собственные кладбища с успехом расширяли территории. Но самое главное, почему пришли к такому решению, заключалось в том, что в этом поселке действительно было безлюдно. А значит, и лишних глаз да ушей поменьше. Не хотел Алексей Грызлов афишировать похороны данного братка, поскольку оказался он ну просто полнейшим мудаком. И не с молитвой попа и с оркестром хоронить его следовало, а закопать на каком-нибудь заброшенном пустыре, чтоб и память о нем тут же исчезла. Но… братва бы этого не поняла. А закон приходилось чтить, потому что его и без того постоянно нарушали. Отморозкам, этим молодым волкам, только покажи свою слабость или что тебя пробуют уже и в грош не ставить, как сразу и съедят…
Вот и приехали щербинские, и с попом об отпевании договорились. И все бы слава богу, да погода подвела, хоть отменяй возвышенное мероприятие…
То, что оказалось для щербинской братвы почти непроходимым препятствием, стало для полковника Кондратьева лучшим вариантом из всех, какие только можно было придумать. Не случись такой метели, впору было бы самому всю ночь сугробы нагребать, чтобы потом их же и убирать с пути похоронной процессии.
