Пока я крохоборствовал, бабуля успела заварить чай и даже разлить его по пиалкам, которые теперь догружала закрученной струйкой из самовара. В свечном пламени окруженная паром струйка была как из разноцветной карамели и выбивала из пиалок мелкие брызги и какой-то дико вкусный аромат, не чайный или не совсем чайный. Я еле дождался, пока бабка подвинет мне пиалку, и выхлестал ее в четыре глотка, давясь и обжигаясь. Чай там вроде был, но трав было больше. Это, оказывается, здорово, решил я, хотя всю жизнь травяные и ароматизированные чаи ненавидел. Я, спросив разрешения, тут же налил себе вторую чашку и рассмотрел, чего же есть к чаю. Был ноздреватый хлеб, тарелка с какими-то черными листочками типа картона, что-то желто-белое и пара варений.
Полчаса назад я думал, что объелся. А теперь выяснил страшную вещь: оказывается, даже перенабитый желудок не то что вмещает, а с хлюпаньем всасывает в себя еще четыре пиалки чая со смородиновым вареньем, квадратный дециметр вязкой и зачаровывающей кислостью пастилы, а еще здоровенный кусок сыроватого, но зверски вкусного хлеба – если, конечно, этот хлеб смазан холодным маслом, перемешанным с медом. И вот когда это хлюпанье замолкает, наступает абсолютная тепловая смерть, как у Вселенной через сиксильярд лет. Падаешь и засыпаешь.
То есть что-то вежливое пытаешься сказать – например, давайте я посуду помою, – вполглаза следишь за тем, чтобы совсем осоловевшая Дилька не улеглась прямо на половицы, прижимаешь ее к себе, поддерживая за подмышки и сонно наблюдая, как бабуля в два движения убирает все со стола и тут же, снова в два движения, застилает стол – нет, полати все-таки – периной и одеялом, так что не успеваешь засечь, откуда такие мягкие взялись, и сказать, что сам застелю, тоже не успеваешь, все готово, Дильку надо забросить и сапоги с нее стянуть, и с себя успеть кроссы скинуть, ой грязные какие, что ж мы не разулись в доме-то, левый носок слезет, вот теперь…
– Наиль, – сказал папа.
Мне было сыто, тепло и уютно.
– На… – снова начал папа и будто поперхнулся смехом.
Я лениво огляделся. Папа стоял в углу, спиной ко мне и носом к книжной полке, и руки держал у лица. Сам зовет, сам отворачивается, недовольно подумал я, и тут папа обернулся ко мне, и я вспомнил, что он далеко, что он выжирается, и выпнул себя от папы подальше, поспешно раздирая глаза и рот, чтобы вдохнуть и не увидеть. Я с задавленным, надеюсь, криком, сел, вынырнув из-под тяжелого одеяла, но все равно успел увидеть, что папа прижимает к лицу или, наоборот, пытается оторвать от лица красную кофту.
Отдышался, таращась перед собой, помотал головой, огляделся. Было не очень темно и почти тихо. Под окном на полу лежал ярко-голубой квадрат лунного света. Рядом грозно сопела Дилька, выкорявшись из-под одеяла. С печки дышала бабуля. В лад Дильке, типа стихотворение по очереди рассказывали. Кот, кажется, чернел у бабули в ногах.
Ничего красного и страшного.
Я осторожно встал, нашарил ногами кроссовки, влез в них, примяв задники, поправил одеяло на Дильке и мелкими шагами покрался к выходу. В туалет на ночь не сходил, вот кошмары и падают. Это называется физиология.
Дверь поддавалась с трудом. Я пощупал край у косяка и уткнулся в толстый, как три валенка, слой шершавого войлока. Как-то по-другому все стало, подумал я и понял почему, когда толкнул посильнее. Дверь не та. Не в сени, а в соседнюю комнату, мелкую и загроможденную. Нога угодила в какую-то кастрюлю, я поскользнулся и грянул в дощатую стенку, затем, удерживая равновесие, в бревенчатую. Ладно, хоть руку не рассадил. А мог пальцами в щели застрять и поломать их на фиг.
Я пошевелил ногами. Ноги сдвинули всякую посуду. Блин, мощно бабуля убирается: поела, тарелки-кастрюли в соседние комнаты выкинула – и привет. У нее склад целый посуды, что ли? А, она, судя по всему, раз в неделю большую мойку устраивает. Правильно, в принципе: пока воды натаскаешь, пока согреешь. Пока приберешь осколки после гостей.
Осколков я еще не натворил, да и не собирался. Глаза давно привыкли к темноте – и даже успели разлепиться. Теперь осмотримся как следует.
Копец.
Маму бы мою сюда. Сперва бы повесилась, потом всех убила бы.
На полу небольшой, с нашу кухню величиной, комнатки было расставлено штук сорок разных тарелок, чашек, мисок и плошек. И еще гора посуды возвышалась в недалеком углу, рядом с низким шкафчиком. Но это – я всмотрелся – была чистая гора. Шкафчик был такой вполне мойкой: сверху рукомойник, под ним типа раковины, ниже, за дверцей, ведро, куда вода стекает. А расставленные по полу тарелки были грязными и с объедками. И впрямь, значит, копит, чтобы все разом вымыть.
Мне стало стыдно – вот гады молодые, объели старуху и завалились, а она нам еще постель постлала. Для полной картины надо было еще в баньку напроситься, а потом храпеть в три горла.
Так, может, я и храпел, с набитым пузом и забитым носом это легко.
Ай-ай, позорище.
Я подумал и стал собирать посуду в раковину, сгребая объедки в небольшой тазик. Мама такие tabaq называет. Наше дело tabaq, полный набрался. Следовало, конечно, помыть, но лениво было. Да и не готов я прямо сейчас журчание слушать. Минут через пять – ради бога.
Минут через пять пришлось слушать другие звуки.
То есть я почти уверенно, не грохнувшись, никого не разбудив и не опрокинув тазик, добрел до прохладных, оказывается, сеней, со второй попытки сдернул дверь с места, выскочил на порог и оцепенел. Холодно, блин. Так и не май, конечно, но что-то совсем дубак, до сортира ледяной статуей добегу, понял я. Пристроил tabaq в угол крыльца, чтобы с утра не опрокинуть. Чуть не сел сверху, потому что наступил на что-то. Вытащил это что-то из-под ног. Оказалось, щиток, сколоченный из досочек. Зашибись, сверху тазик накроем, чтобы какой-нибудь бродячий барсук не опрокинул или еж, у нас на даче их полно, вечно мусорные пакеты дербанят, паразиты. Вот, ерундой, а помог. Удовлетворенно отряхнул руки – и сразу стало темно. Будто в погребе лампа перегорела.
Я чуть с крыльца не сыграл, как тот заяц, но сообразил вцепиться в шаткие перила, устоять и посмотреть на небо. Ага. Это у нас тучи такие: всю луну сожрали. Не зря она рожи корчила. Клубистая мгла занимала полнеба и очень быстро расползалась, выедая звезды, – хотя нет, пара глазков еще подмигивала.
Зато ниже ничего не было видно. Ни леса, ни дороги, ни забора, ни даже перил. Ничего не было слышно – ни сверчков, ни псов, ни ветра, ни волков с совами. А может, ничего и не было – ни леса, ни забора, ни волков с совами, и неба тоже не было, и неровной земли, в которой, ура, не пришлось копаться. Только я да морозный мрак.
Нет так нет, подумал я, наглея, потому что украдкой коснулся лопатками двери – она-то осталась на месте. Раз ничего нету, сортира тоже нету. Так что можно прямо здесь.
Я пару раз шаркнул вперед, нащупал перекошенной подошвой край ступеньки, расчехлился и начал прямо здесь. Зазвенело, в доску попал, что ли. Я торопливо поворотился, журчание стало еле слышным, нарастило громкость, и я снова поворотился, размышляя о том, кого я в этой пустоте боюсь потревожить неприличным звуком и можно ли таким вот методом измерить глубину пустоты. И еще о том, за какое время можно отстудить себе все, справляя нужду на холоде.
