На самом деле, у нее не было с собой никакой еды, кроме
банки с рассолом и буханки ноздреватого, серо-белого хлеба местной выпечки,
тоже обернутого газетой. Последние три недели Рита ничего не могла есть, кроме
такого хлеба, рассола и холодного куриного бульона с домашней лапшой. Именно
бульона – от курятины воротило так же, как от прочей пищи. За эти три недели
количество домашней птицы в Олкане изрядно поуменьшилось. Хорошо, что у Риты с
собой были деньги, потому что в карманах Павла с такой капризной гостьей быстро
засвистел ветер. Но уже вскоре ни за какие деньги нельзя было купить курицу в
Олкане и в округе. Не помогало даже то, что вареное мясо отдавали хозяевам –
Павел его тоже не ел. Может быть, стыдился питаться за счет Риты, а может быть,
и правда терпеть не мог курятины, как уверял.
– Нет, – сказала очередная хозяйка, – больше я тебе курочку
не продам. Вареная, знаешь, яйца нести не обучена!
Ну что ж, людей можно было понять. И хоть соседка Павла тетя
Агаша, добровольно исполнявшая в Олкане обязанности фельдшерицы, стоматолога,
гинеколога и заодно парикмахера (а также изготовителя лапши для загостившейся
гостьи), кляла Риту почем зря и настаивала, что ей еще недели две, самое малое,
нужно в постели провести, если не хочет на свою «женскую голову» (тетя Агаша
почему-то так говорила) неприятностей нажить, тянуть время Рите больше было
нельзя. Да и не могла она больше сидеть, вернее, лежать в Олкане! Нет и нет!
В печальные года
Известен нам ответ:
Нет в мире слова – «да»,
Есть только слово – «нет».
Проводница кончила наконец скалить зубы и опустила лесенку.
Павел легко поднял сумку, поставил на подножку, поднялся сам:
– Которое купе?
– А как желательно, с мужчинами ехать, в женской компании
или в одиночестве? – спросила проводница вроде бы Риту, но так и ела при этом
глазищами Павла. – Свободные купе имеются…
– Думаю, что в одиночестве. Верно? – угрюмо проговорил
Павел, не оборачиваясь к Рите. Но она все равно кивнула.
– Тогда в восьмое, – проводница, совершенно забыв про билет,
про Риту, пошла вслед за приглянувшимся мужчиной, играя глазами, бедрами,
улыбкой – словом, всем существом своим. – Вот сюда заходи, располагайся…
Она уже даже сделала движение закрыть за собой дверь купе,
но тут донесся паровозный свисток, и кудрявая опомнилась:
– Ой, да вы ж провожающий! Немедленно покиньте вагон, поезд
отправляется.
Павел сунул сумку под полку и вышел в коридор. Остановился
рядом с Ритой:
– Ну…
Она молча кивнула.
– А к Марине Ивановне зайдите, – повторил он то, о чем не
единожды было переговорено. – Вдруг… Она, знаете, достойна этого за свои страдания…
Хотя я почти убежден, что она тоже откажется.
– Посмотрим.
– Провожающий, покиньте вагон! – благим матом уже заорала
проводница, рысью пробегая к тамбуру и хватаясь за поручни. Внизу нервически
приплясывал начальник станции, готовый дать отправление, но проводница помотала
головой, и Общак разразился красочной тирадой, эхо которой донеслось и в
коридор, где замерли друг против друга Павел и Рита.
– Идите, идите! – испугалась Рита.
– Я напишу. Можно? – пробормотал Павел, не трогаясь с места.
– Конечно, я же оставила вам адрес.
– Рита… я все же хочу, чтобы вы подумали…
– О Господи, Павел, идите! Вы сумасшедший! Зачем вам чужой
ребенок? Да нет, я все равно от него избавлюсь, как только вернусь домой.
Уходите, уходите же!
Обида, боль, беда,
Любовь, горенье, свет…
Мучительное «да»,
Спасительное «нет».
– Провожающий! – заблажила из тамбура проводница – но
осеклась, потому что Павел уже пронесся по коридору. Спрыгнул, словно забыв про
лесенку, – Рита видела, что он с трудом удержался на ногах, – прихрамывая и
понурясь, побрел к станционному строению.
Поезд тронулся, станция, надпись «Олкан» и Павел уплыли,
потом уплыл и широко улыбающийся, а может, орущий невесть что Общак, и просеки,
и лесные делянки, и груды бревен – все уплыло, все расплылось в глазах…
Тем временем Общак подошел к Павлу.
– Ну так уехала, значит?
– Уехала, значит, – кивнул тот, глядя вслед поезду.
– А она правда иностранка?
– С чего взял?
– Тетя Агаша болтанула.
Павел остро глянул на него:
– А еще чего тетя Агаша болтанула?
– Ну чего… всем известно… в положении бабонька твоя. От
тебя, что ль, или нагуляла на стороне?
В голосе Общака не было ни малейшей издевки, только
нормальное мужское сочувствие.
– На стороне, – невесело сказал Павел. – И бабонька, увы, не
моя.
– Ой, Пашка, больно ты мудреный, – от всего сердца сказал
Общак. – Увы… Мля! Ну, сказал бы – мать ее перемать, а то «увы», главное!
– Чем богаты, – пожал плечами Павел и пошел было прочь, но
Общак поймал его за рукав:
– А коли не твоя, так за каким рожном приезжала сюда? В
Олкане знаешь чего говорят?
– Ну?
– Мол, приезжала просить тебя жениться на ней, а ты отказал.
– Это что, Ксюша твоя языком молотит? – хохотнул Павел. –
Заткни уши. Все было не так, все было наоборот. Я просил ее замуж за меня
пойти, а она отказала.
– Иди-ка! – не поверил Общак.
– Да сам иди, Колька, – устало пожелал Павел.
– Так за каким хреном она сюда наведывалась? – воззвал опять
Общак.
Павел знал начальника станции. Приставала еще тот, почище
любого особиста! Ему надо что-нибудь сказать. Хоть что-нибудь, чтоб отвязался!
Ну и скажет…
– Ладно, Колька, – вздохнул Павел. – Скажу, что ей тут
понадобилось. Мой отец, видишь ли, еще в восемнадцатом году зарыл в одном
городе клад, а секрет оставил этой женщине. Ну вот она и приезжала, чтобы
спросить, нужен ли мне тот клад.
– Иди-ка! – восхищенно воскликнул Общак.
– Иди сам, – снова посоветовал Павел.
