Где солнце светит лишь для нас с тобой,
Целый день шумит прибой.
Парни в белых рубашках и узких брючках, некоторые с еще не
вполне вышедшими из моды коками надо лбами, а некоторые, наоборот, почти наголо
обритые наподобие Юла Бриннера из «Великолепной семерки», вовсю наяривали,
полуприсев на расставленных ногах, то сгибая их, то разгибая, сильно елозя подошвами
по полу. Девушки в коротких юбочках от них не отставали. Как только «шпильки»
не отлетали от их «лодочек»! – Георгий, не отставай! – с криком пролетел мимо
Федора узколицый высокий блондин, размахивая модной кожаной курткой, и громко
запел, вторя певцу на эстраде:
Огромное небо над нами,
И чайки плывут над волнами.
И солнце светит лишь для нас с тобой,
Целый день шумит прибой.
– Не спи, Аксаков! Шевели ногами!
Федор обернулся. С гоготом пробежали еще трое парней, чуть
не таща за собой четвертого: в такой же белой нейлоновой рубашке, как у
остальных, с такой же кожаной курткой, перекинутой через плечо, в таких же
узких брючишках, отглаженных до острых стрелок, и в туфлях, до блеска
начищенных.
Федор узнал Георгия не сразу. Что такое приключилось с
парнем? Когда они встретились первый раз на похоронах Олега Вознесенского, он
был совсем другой. Из него словно солнышко светило, даром что вокруг траурная
музыка играла и слышались рыдания. А теперь вон твист наяривают, а он… а у него
лицо такое, словно на погребальную церемонию собрался.
Внезапно Георгий обернулся и увидел Лаврова. Замер. Черные
глаза стали большими-большими.
– Федор Федорович! – так и полетел вперед. – Федор
Федорович! Где Рита?
– Пошел вон, – прошипела Валентина, – а то сейчас вызову
милицию!
– Давай, – согласился дядя Мишка, прохромал в комнату и
плюхнулся на тот самый топчан, где должны были происходить «запретные делишки».
– Давай, зови милицию. А я им скажу. Все скажу!
И он хитро погрозил Валентине скрюченным грязным пальцем.
«Наверное, про этого самого мужа и рассказывал Федор, –
вспомнила Рита. – Ну да, судя по тому, что он кричал Георгию на Свердловке (я,
мол, помог тебе на свет народиться!), он и в самом деле акушер. И что-то
говорил про его отца. Как странно… Именно в ту минуту, когда я собралась
избавиться от ребенка Георгия, пришел человек, который когда-то присутствовал
при его рождении…»
– Уходи, Мишка! – со злыми слезами в голосе выкрикнула
Валентина. – Ты свою жизнь загубил, еще мою загубить норовишь!
– Не уйду, пока не дашь денег, – упорствовал «родной муж».
– Уходи!
– Не уйду!
– Ну вот что, мне это надоело, – вмешалась в беседу супругов
Рита.
Валентина, видимо, решила, что она сейчас повернется – и
бросится вон из дома, потому что вдруг метнулась к ней с протянутыми руками и с
таким умоляющим выражением лица, что могла бы даже растрогать Риту, когда бы та
не знала, что мольба докторши касаема ста долларов, которые она боится
упустить.
– Сколько денег вы хотите? – спросила она дядю Мишку.
От неожиданности тот замер и сидел на коричневой клеенке
молча, уставившись на нее во все глаза.
– Сколько?
– Ну… три рубля, – пробормотал наконец инвалид. – На
бутылку.
Рита мысленно заглянула в свой кошелек. Такой суммой она
располагала. У нее в кошельке, кроме выданных Федором Лавровым ста долларов,
имелось – благодаря щедротам все того же Федора Лаврова – еще пятнадцать
рублей. А что, деньги немалые! Как она недавно прочла в «Правде», пенсия у
некоторых жителей русских деревень равнялась именно такой сумме.
– Если я дам вам три рубля, вы уйдете?
– А чего ж! Уйду, – кивнул дядя Мишка.
– А если я вам дам… еще три рубля, вы можете мне кое-что
рассказать?
– Лучше я спою, – сказал дядя Мишка с тем же выражением,
которое не сходило с лица его «родной жены». И немедленно завел:
Это было под городом Римом,
Молодой кардинал там служил…
– Погодите, я это уже слышала, – поморщилась Рита, доставая
кошелек. – Это вы мне уже пели. Вы расскажите…
– А ведь я тебя помню! – вдруг заявил дядя Мишка, глядя на
нее с изумлением. – Я тебя видел! Ты по Свердловке с Гошкой Аксаковым гуляла,
то есть…
– С Поляковым! – с мстительным выражением выкрикнула
Валентина. – Какой он Аксаков? Это Ольгина фамилия Аксакова, а отец его был
Поляков, майор Поляков.
– Майор чего? – быстро спросила Рита.
– НКВД!
– Что?
Она вдруг так ослабела, что выронила кошелек. Дядя Мишка
сорвался с места, невероятным образом перегнулся через костыль, поднял и подал
его Рите. Она машинально открыла его, достала зеленую трешку, потом еще одну и
отдала инвалиду. Дядя Мишка умиленно всхлипнул и аж прижмурился.
– Может, тебе еще чего рассказать, а? – спросил
прочувствованно. – Ты мне еще одну трешку дай, я видел, у тебя есть, а я тебе
еще чего-нибудь расскажу. Хочешь, расскажу, как его Ольга рожала? Он даром что
сейчас мелкий – ребеночком-то был большой, четыре кило с половиной, как щас
помню. И голова большая. Ольга так тяжело рожала! Я ей говорю – ты кричи,
кричи, легче будет, – а она молчит. Слезы в три ручья, губы все искусала, но
молчит… А потом бормотать стала: миленький мой, хорошенький, родись скорей, я
тебя так любить буду, так буду любить! Как папочку твоего любила!
Кошелек упал снова.
– Ну что, долго мы тут торчать будем? – сердито спросил
молодой человек, сидевший в зеленом обшарпанном «Москвиче». – Думаю, пора уже,
– ответил шофер, все еще стоявший в согнутой позе под крышкой капота. – Самое
время. Там, наверное, уже и дело вовсю идет, и деньги уплачены. Сейчас мы их,
голубчиков, тепленькими возьмем – за криминальный аборт и за незаконные
валютные операции. Сейчас мы эту иностранку… на месте преступления! – Он
захлопнул крышку капота. – Пошли!
– Пошли! – кивнул второй парень, с готовностью выбрался из
кабины, попрыгал, разминая ноги, азартно побоксировал с тугим теплым ветром. И
замер: – Какого черта…
