— О чем?
— О том, из-за чего вы больше не хотите здесь оставаться.
— У вас есть сигареты?
— Есть, но учтите: крепкие!
— Тем лучше. Только, знаете, здесь говорить неудобно. Пройдемте вот сюда…
От курилки ответвлялся небольшой извилистый аппендикс, вымощенный красно-желтым кафелем, куда просачивался из основного помещения смягченный дымом и расстоянием свет. Здесь стояла грязная, заляпанная масляной краской банкетка, под которой красовалась седая от пепла, ощетиненная окурками банка из-под шпрот. Окон здесь не было предусмотрено, больше чем двум людям разместиться было бы трудновато… Для секретного разговора место как нельзя более уединенное!
В том, как безликое существо держало сигарету меж двумя пальцами, как оно щелкало зажигалкой, с каким глубоким вдохом затягивалось, Аркадий Силкин уже безошибочно признал прежнюю Анастасию. Жесты — более устойчивая примета человека, чем лицо. Лицо и безо всяких операций меняется с течением времени, а в жестах сказывается характер, темперамент, привычки — то, с чем не так-то просто расстаться.
— Сил больше нет, — в перерыве между затяжками делилась Анастасия тем, что наболело. — Не больница, а гитлеровский концлагерь. Участникам проекта по условиям договора нельзя ни с кем общаться. Нельзя говорить близким, где мы находимся. Нельзя иметь мобильного телефона. Участницы проекта смогут вернуться домой только после выхода передачи в эфир… Я не понимаю: мы что, зэки в зоне?
— А как насчет результатов операции? Вы довольны?
Беломасочное, точно у гипсовой статуи, лицо было лишено мимики, однако Аркадию показалось, что Анастасия наморщила нос. Возможно, это было воспоминанием о временах совместной работы: тогда она морщила нос, если ей что-то не нравилось.
— Откровенно говоря, не фонтан. Нет, я не утверждаю, что меня изуродовали, но получилось совсем не то, чего я ожидала. Конечно, медперсонал меня дружно уговаривает, что сейчас еще не может быть виден результат, что надо подождать, пока сойдут отеки и рассосутся швы, но мне что-то не верится, будто что-то изменится в лучшую сторону. Но какая разница? Выйти из проекта я уже не имею права: в таком случае я должна заплатить значительную неустойку. Так что перед телекамерами придется мне улыбаться во все новое лицо и изо всех сил изображать, как я счастлива.
— Про убийство хирурга Великанова вы, конечно, слышали?
Аркадий почувствовал, как Анастасия напряглась. Судорожно загасила сигарету.
— Так, значит, это правда… Я все-таки надеялась, что это просто так, ничего серьезного, больничные слухи. Знаете, в больнице такая нервозная обстановка, легко поверить во все страшное. Иногда вот так лежишь ночами и прислушиваешься. Трудно заснуть. Лицо стискивает повязка, она, знаете, плотная, как гипсовая, не позволяет улечься как следует. Я обычно люблю спать на боку, но от этого пришлось отказаться. Так вот, лежишь и прислушиваешься: кто там по коридору идет? Не завернет ли он в твою палату? Палаты не запираются. Неуютно…
— Но почему, Анастасия, вы не знали о смерти Великанова? Разве вы не смотрите выпуски новостей по телевидению?
— Раньше смотрела. Скучно, делать больше нечего, вот и глазела на все подряд, от новостей и сериалов до научных передач. Но представьте, Аркаша, около недели назад или чуть больше у всех телевизоров в нашей больнице исчезло изображение. Нам тогда сказали, что причина в неполадках с антенной, которую скоро починят, но не починили до сих пор. Теперь я понимаю — это было сделано нарочно, чтобы предотвратить панику… Мобильных телефонов, как я вам уже сказала, держать не разрешают, карманные компьютеры тоже запрещены — через них можно входить в Интернет. А другими доступами к информации мы не располагаем.
— У вас есть какие-нибудь предположения, из-за чего его убили?
Анастасия коротко мотнула головой в знак того, что не желает даже строить предположений на этот счет.
— Подумайте хорошенько, Настя. Я помню из нашей совместной работы, что у вас трезвый аналитический ум.
Лесть подействовала. Аркаша сознавал, что это всего только лесть: Анастасия Березина была девушкой сообразительной, даже остроумной, но блестящая карьера следователя ей не светила: слишком невероятные она выдвигала версии убийств, скорее писательские, чем милицейские. Однако, как знать, возможно, в деле Великанова милиционерам поможет именно писатель?
— Не знаю, — неуверенно произнесла Анастасия Березина. — Скорее всего, это месть. Месть за врачебную ошибку со стороны бывших пациентов или их родственников… Аркаша, вы слышали что-нибудь о Евгении Глазовой?
Силкин без особого напряга признался, что это имя ни о чем ему не говорит.
— Женя Глазова — вице-мисс России. У нас тут в курилке их часто вспоминают — и Женю, и ее высокопоставленного друга, олигарха Матвея Зеленого. Он та-а-кой скандал закатил после того как она у Великанова прооперировалась! Таня Антонова, джазовая певица, тогда тоже лежала в клинике Великанова, она у нас ветеран, и помнит, что там творилось. Зеленый налетел на Великанова, как буря! Медицинскую аппаратуру крушил, банки с лекарствами бил, орал — ну, в общем, черный кошмар! — Березина эмоционально всплеснула руками. Очевидно, это олигарховское выдрючивание представлялось ей эталоном страсти благородного человека, защищающего свою любимую. Аркаша не мог не отметить, что для прежней Анастасии, которую он помнил, такая реакция была бы нетипична. Та Настя, которая с азартом вникала во все тонкости сыскной работы, была ироничнее, живее… умнее, может быть? Эх, портит людей популярность!
— А что орал-то? — спросил Аркадий.
— Орал, что Женю не узнает, что до операции ее личико было прекраснее… Короче, «я буду мстить, и месть моя ужасна будет» — вроде того.
Глава шестая Нервными бывают не только пациентки
Альбина Самарская — глубоко несчастный человек.
Нет, не операция Великанова, изуродовавшая, по мнению Альбины, ее и без того некрасивое лицо, сделала ее несчастной. Корни его залегали глубже, мешая наслаждаться жизнью — всегда, сколько она себя помнила. Между ней и жизнью стояла стеклянная преграда, и стоило доверчиво протянуть руку к благам, доступным для всех других, чтобы наткнуться на эту стену — невидимую, но непреодолимую. Как-то так получалось, что у нее никогда не было друзей, и даже материальная обеспеченность родителей, позволявшая Альбине осыпать одноклассников мелкими подарками и устраивать для них праздники с кока-колой и пирожными, ничего не могла в этом плане изменить. Ей никто и никогда не признавался в любви — даже самые завалященькие парни, хотя Альбину обрадовал бы и ничем не примечательный экземпляр. В чем дело? Дотошно рассматривая в зеркале свое лицо, Альбина пришла к выводу, что она уродлива. Невыносимо уродлива. Кто же согласится поцеловать такую дурнушку?
А ведь когда-то Альбиночка была очаровательным ребенком — судя по фотографиям, на которых она всегда улыбается, всегда тщательно причесана и чисто одета, всегда выглядит довольной и счастливой. Как странно — как будто это другой ребенок, не она. Она же помнит себя другой — угрюмой, забившейся в угол, тщетно дожидающейся родительского внимания. Родителям не до нее — они ссорятся. Раньше (когда — раньше? когда была совсем крошкой?) она по незнанию сложностей семейных взаимоотношений старалась разнимать папу и маму, заставляла их мириться, и они, растягивая губы в натужных улыбках, пытались изобразить, что у них все в порядке, даже целовались… Но после, уложив ее спать, все равно ссорились. Это вспоминалось без трагизма, но в мрачном освещении, словно увиденный когда-то в детстве по телевизору страшный мультфильм или, скорее, сцена из театра теней: сквозь полуприкрытую дверь Альбиночкиной комнаты на белые обои падает полоса электрического света (Альбина боялась засыпать в полной темноте, а ночник ребенка раздражал), и эта полоса образует как бы киноэкран, на котором движутся проекции родителей — жуткие, искаженные, незнакомые, проделывающие друг с другом что-то невообразимое. Точь-в-точь как в мультфильмах, где персонажей закатывают под асфальтовый каток, сплющивают в лепешку, растягивают их, как жевательную резинку, — а они в конце концов восстают невредимыми из всех этих промежуточных состояний. По причине ночного, повторявшегося минимум раз в неделю театра теней, должно быть, Альбина невзлюбила полные травматических трюков мультфильмы, такие как «Том и Джерри» или «Ну, погоди!». А если прибавить к жутким движениям теней сопровождавшие их звуки — приглушенную ругань, оскорбительный шепот, глухие удары, болезненные стоны… Это мама иногда в ярости прямо-таки налетала на папу, а папа бил маму — за что, Альбина не понимала, слишком маленькая была. Потом уже, лет в шесть, девчонки во дворе ей объяснили, что ее папу иногда замечали с другими мамами… В таких случаях либо выясняют отношения и прекращают измены навсегда, либо разводятся. Родители Альбины не могли разойтись: весь ужас их бытовой драмы заключался в том, что они любили друг друга — и ненавидели, любя. Их слишком многое связывало суровыми тесными нитями: и материальный достаток — семья была очень обеспеченная, и до определенной степени наследственные обязательства: дедушки и бабушки с обеих сторон дружили, будущих мужа и жену договорились поженить, когда они еще нетвердо стояли на пухлых ножках. Именно оттуда, еще из детства родителей, тянулась эта трагедия Альбининого детства. Детства, полного бытового комфорта, игрушек, книжек, летних поездок на курорт и лишенного только одного, но самого важного для растущего человека — любви. Заложница двух людей, постоянно выясняющих отношения, зацикленных друг на друге, в семье девочка была лишней. Она и не претендовала на первое место, но хотя бы какое-то место в родительских сердцах она должна была занимать?
