— Кстати, Зоя, — поинтересовался напоследок Левин. — Я должен Сашке пятьсот долларов, но не знаю… Тебе боюсь отдавать, хоть ты и невеста и ничего из себя, — отпустил комплимент Левин.
— А мне запросто можно отдать! — воскликнула Зоя. — Он же мне обещал пятьсот еще в начале декабря! Мои родители в Тобольске никак машину не могут купить, который год копят, а деньги вон видите: вдруг — фук, и исчезли! Отец у меня инвалид, ему должны за полцены машину продать, и Саша мне обещал клятвенно пятьсот долларов. Может, отдашь, Олег, а?
— Ну-у нет. Боюсь. Только Сашке… Вернее, Зоя, его родителям. Где они живут?
— У него только старшая сестра осталась, она в Харькове… А почему родителям, а не ему? — В глазах Зои появилось легкое беспокойство.
— Потому что Александра Самохина больше нет. Он погиб еще в начале декабря. А я следователь Мосгорпрокуратуры, если уж быть честным, Зоя.
— Не может быть… — ахнула Зоя. — Не может быть!
Левин показал ей свое удостоверение, после чего она заревела и закричала:
— Я его предупреждала! Я говорила ему!..
Больше Левин от девушки ничего не смог добиться: о чем она предупреждала и что говорила Самохину? Подруги принялись ее успокаивать.
Левин пообещал, что вызовет ее на допрос на Новокузнецкую, где она, немного успокоившись, все в подробностях расскажет. А он скажет, где вместе с московскими бомжами похоронен Самохин.
— Зойка ему говорила, чтобы он не связывался со спецназовцами, вот о чем она предупреждала, — тихо шепнула Левину на ухо подруга плачущей девушки. — Я больше ничего не знаю, но уверена, это друзья-спецназовцы Сашку убили…
У мрачных стен бывшего монастыря, на высоком месте, сверкал красночерепичными крышами, с которых от внезапного потепления сошел весь снег, крошечный поселок, в котором проживал обслуживающий персонал и охрана учреждения закрытого типа.
Дома были построены по большей части совсем недавно, по немецкому проекту, вобравшему в себя почти все прелести западной цивилизации.
Коттеджи были двухэтажными, на две-три двухкомнатных квартиры. Внизу располагались гаражи, но личных машин у военных охранников и медперсонала не было. Чаще всего в подвалах хранилась картошка, а у более запасливых — банки с маринованными и солеными огурцами да квашеная капуста во флягах и кадках. Женщины держали в этих подвалах банки с вареньем, в основном яблочным.
Яблочный сад был поблизости. После основного колхозного сбора на ветках оставалось висеть огромное количество спелых плодов. Врачи и медсестры выпрашивали у главврача Кузьмина разрешение дать им пять-шесть крепких больных. И радости не было конца!
Больные радовались воле и запаху яблок. Сестры — ожидаемому пополнению съестных припасов.
Перебои с сахаром не дошли до этих мест. У местного бога — Кузьмина было всего много. И мешков с сахаром и мукой, которые он или продавал своим подчиненным по цене намного ниже государственной, или просто дарил в качестве награды за труд; и банок со сгущенным молоком и кофе, тушенкой и говяжьими языками…
Учреждение, по-прежнему опекаемое эмвэдэшным начальством, и не заметило, как страна вошла в перестройку.
Федор Полетаев жил в корпусе номер шесть, в квартире на первом этаже. В квартиру было два входа. Один — центральный, под козырьком, покрытым нержавейкой, с высоким крыльцом в обрамлении дубовых перил, еще не истертых руками. Второй вход был через подвал.
Подвал Феди был пуст, как футбольное поле без игроков и болельщиков. В самом углу, под домоткаными дорожками с вышитыми крестьянскими ромбиками красного, синего и желтого цветов, стояло с десяток трехлитровых банок.
На горлышки банок были надеты медицинские перчатки, раздуваемые рождающейся внутри бражкой.
Если посмотреть на этот домашний уголок Полетаева прямо от двери да еще со света, то казалось, раздутые руки чудовищ, закутанные в ковровую дорожку, взывают о помощи. Надетая на банку перчатка удерживала нужное для брожения давление и говорила о готовности продукта.
Бывали случаи, когда готовый напиток срывал перчатку и с шумом выливался на стену, словно цимлянское вино. В таких случаях в подвале долгое время пахло чем-то кисловато-домашним, а стены оттирались срочным нарядом из менее соображающих больных, которым после работы наливалось положенное, но в очень малой дозе, чтоб не вызвать лишних перекосов в их и без того нездоровой психике.
Федя, как и все в Ильинском, был не дурак выпить, но покупать коньяк или водку в селе не мог. В селе функцию фискала выполнял сам председатель, за долгие годы соседства скорешившийся с начальником психзоны Зарецким.
В сельмаге же работала младшая председателева дочь, веснушчатая и синеглазая Варюха, которая симпатизировала молодому рыжему лейтенанту-медику. Но о ее симпатиях Федор ничего не знал. Варюха не раз скучала о статном Федоре с добрыми глазами, яркими, как весеннее небо. Продавая вермишель, макароны, спички и соль, она представляла: вот сейчас зайдет этот врач в военной форме и, отводя взгляд, скромно улыбаясь, скажет: «Варюха, мне пару бутылочек…» И конечно, Варюха, вздохнув, даст ему пару загодя припасенной «Столичной» по цене обыкновенной «Русской», кокетливо проворчав: «Не много ли вы употребляете зелья, лейтенант?».
Но лейтенант-медик все не шел и не шел. Уже больше месяца.
А Полетаеву незачем было идти в сельмаг. В его подвале созревал собственный алкогольный урожай.
Но сегодня Феде совсем не хотелось браги. Немного поразмыслив, он направил стопы к Кошкину, у которого, по слухам, имелось все: и «Сливянка», и «Плиска», и «Арго», и даже виски «Белая лошадь».
Ни для кого не было секретом, что Кошкин живет лучше начальника охраны Зарецкого, что у него единственного есть холодильник — двухкамерный «Бош», телевизор «Сони» со встроенным «видаком» и вот-вот в подвале заурчит новая «волжанка»: при помощи полковника он ее уже «выписал» с Горьковского автозавода, оставалось только получить.
На завистливые вопросы Иван отвечал: «Предки помогают, я у них единственный».
Предок Вани действительно был крутой. Он работал где-то по линии МИДа, но бросил сына еще в трехлетнем возрасте. Богатство Вани Кошкина, вернее, происхождение этого богатства, не особенно волновало Полетаева. Он не был охоч до чужих денег: своих вполне хватало на все предполагаемые нужды.
— Встречай коллегу, — предупредил Федя Ивана по внутренней связи и вышел через парадное крыльцо.
Надо было миновать два дома, завернуть за угол третьего, и там, почти в конце излучины, высился коттедж, где жил Кошкин. Жил совершенно один в двухэтажном здании: число обслуживающего персонала за полтора года сократилось с тридцати до пятнадцати, а строился поселок с учетом на расширение медсостава. Таким образом, многие квартиры пустовали, вызывая зависть знавших о существовании этого «золотого жилищного фонда» соседских крестьян. Несмотря на многочисленные просьбы и взывания кореша Кузьмина, председателя колхоза Вадима Олеговича Пустовойтова, отца тайно влюбленной в Федора продавщицы Вареньки, «золотой фонд» по причине малопонятной так и оставался неприкосновенным.
