И все же они уговорили его остаться. Шалва вдруг затянул на грузинский манер, предлагая ему подхватить вторым голосом: «Первая ты улыбнулась, а потом твой мак…» И он решил: ладно, от него не убудет, посмотрит, во что это все выльется и что от него хотят на этот раз. Хотя старая чиновничья школа, неистребимо сидевшая в нем, просто кричала ему: «Уходи! Уходи немедленно, не роняй себя»…
Но потом все решилось как бы само собой, отошло на второй план, потому что вскоре на эстраде появилась Настя – очень эффектная в своем длинном концертном платье; какой-то горячей волной обдало сердце, когда он увидел, что она вышла в подаренных им сережках – большие изумруды, обрамленные алмазной россыпью.
Но через какое-то время напряжение пригласившей его разношерстной компании все же прорвалось наружу. Первым не выдержал Шалва.
– Слушайте, ребята, – сказал он, поднимая очередной тост, – вот сижу я тут с вами и совершенно счастлив – какие у меня друзья! Сижу и все думаю: если я вдруг оказался между двумя членами правительства, имею я право загадать заветное желание или нет?
– А какое у тебя желание? – смеясь, спросил Рождественский. – Может, и загадывать ничего не надо, может, оно и так сбудется!
– Желание у меня самое простое: пусть правительство разрешит копать Лефортовский туннель! И копать не как-нибудь, а проходческим щитом из Германии. И тогда гарантирую: всем будет хорошо – и тем, кто сидит за этим столом, и тем, кого с нами нет, но от кого это зависит, а? Неужели два члена правительства и не смогут сказать старому другу, сбудется его желание или нет?…
– А ничего не будет, – сурово сказал все понявший Георгий Андреевич, отодвигая от себя тарелку. – И пить я за это не буду, и насчет желания могу сказать тебе сразу: забудь. И щит этот город покупать не станет. И туннеля глубокого не будет. Мэр попросил меня сделать заключение по «глубокому» проекту, я его сделал и завтра, опять же по просьбе мэра, доложу на правительстве.
– Ну ты за все правительство не говори! – вспыхнул Рождественский. – И ребятам тут голову не морочь, не огорчай их: вопрос этот, я думаю, уже решенный!
За столом повисла нехорошая тишина. Вокруг был обычный ресторанный шум, эстрада оглушала ритмичной танцевальной музыкой, а у них было так тихо, словно вокруг простиралась дикая пустыня.
Первым нарушил молчание Джамал:
– Георгий пока кое-чего не понимает, давайте мы ему объясним… Зачем ты так, Георгий? Зачем ты мучаешь людей? Щита не будет, туннеля не будет! Так и инфаркт можно получить, между прочим. Люди работали, столько сил потратили, денег, а ты говоришь – ничего не будет! Как – не будет, дорогой?!… Ты говоришь, щит не проплатишь? И не надо! Он уже проплачен, понимаешь? Он уже вот-вот приедет. И туннель этот… Я ведь тебе уже объяснял: не надо, Георгий, не трогай туннель, не делай неправильных шагов. Этот туннель – это такие большие деньги… Эта вся история как огромная река… А ты хочешь лезть, не зная брода. Ай, Георгий, ты же умный человек!
Георгий Андреевич слушал его и не слушал – искал слова, которые раз и навсегда расставили бы все по своим местам.
– Одного я не пойму, Джамал, при чем тут ты-то! Тут нет твоих гостиниц, нет туризма, что там еще за тобой числится? Тут ведь речь идет только о дорогах. Только. Город строит свои дороги, а я добиваюсь, чтобы эти стройки финансировались, чтобы были выгодные иностранные вложения. Думаешь, легко это? Ты вот представь себе: приехал некий шах, на беду снял свой бурнус, и его тут же, прямо в аэропорту, задерживают как лицо кавказской национальности – спасибо, еще по шее не накостыляли. А собирались – очень уж заносчивый попался брюнет! Ну спрашивается, даст этот шах деньги? Да никогда в жизни. И по всему по этому у меня к туннелю свое требование: мне интересно, чтобы он городу обошелся не в миллиарды, а в четыреста – пятьсот миллионов, не больше. Но это – мой интерес. А твой в чем?
– Слушай, дорогой, зачем играть в эти слова? Что мы, дети малые? Что мы, на комсомольском собрании, как бывало? Я думаю, ты давно уже сам все понял, и, ради бога, не вешай ты мне лапшу на уши, что тебе есть разница – пятьсот миллионов или два миллиарда. Это что, твои деньги? Твой город? Ты лезешь, не зная брода, куда тебе совсем не надо бы лезть, а деньги эти, между прочим, все поделены. Говорю тебе это открытым текстом, потому что тут нет ни воровства, ни преступлений, это чистые деньги, понял? И единственное, что от тебя нужно, чтобы пошел тот проект, о котором мы тебе говорим. Если в чем сомневаешься, могу прямо сказать: из этих денег и мне хватит, и тебе хватит, и мэру, если это тебя волнует.
Георгий Андреевич смотрел на него, прикрывшись рукой от взглядов Рождественского, и горько удивлялся: не старый друг сидел перед ним, а какая-то бездушная машина, умеющая рассчитывать, интриговать, создавать опасные ситуации, – и все для себя, для своей выгоды, и ни для чего иного, потому что ничего иного на свете для этой машины, кажется, уже и не было.
– Да черт бы вас всех побрал! – Не выдержал, взорвался Георгий Андреевич. – Что вам эти миллиарды, совсем глаза застили? Ну вот ведь этот щит, который неизвестно как, неизвестно каким путем куплен! Ведь даже когда вы его привезете – от него все равно проку не будет! Известно же, чего этот щит стоит, работали уже на таком в Печатниках!
Тут наконец не выдержал, включился в разговор Рождественский:
– Правильно, работали на похожем. Но и щит – это тоже ведь неважно, Георгий. Как ты, такой умный, такой опытный человек – я, честное слово, давно тобой восхищаюсь, – и не понимаешь? Главное что? Привезли люди щит, – значит, свои обещания, которые дали людям, выполнили. Не привезли, – значит, не выполнили, и разговор со всеми нами уже совсем другой… если он еще будет, этот разговор… Мне даже странно, что приходится это объяснять не кому-нибудь, а именно тебе. – Он поспешно встал навстречу подошедшей к ним Насте. – Скажите хоть вы человеку, Анастасия Янисовна! – И тут же лукаво спросил, якобы соблюдая приличия: – Вы ведь знакомы с Георгием Андреевичем? Скажите ему, нехорошо быть таким упертым, противопоставлять себя всем остальным.
Он галантно отодвинул свободный стул, усадил ее справа от Георгия Андреевича. («Все, похоже, продумали», – мелькнуло у того в голове.)
Настя, ничего не стесняясь и не желая играть ни в какие притворные игры, успокаивающе накрыла его руку своей. Он благодарно ответил на ее легкое пожатие, но успокоиться, конечно, не мог.
– Вы говорите: люди, и я говорю: люди, только вы имеете в виду десяток жуликов, а у меня на уме весь город. Люди, москвичи, хотят ездить по хорошим дорогам, они хотят, чтобы были сохранены памятники старины, они хотят, чтобы им было лучше, понимаете? Им, а не вашим жуликам! Для этого они, люди, и наделили нас властью, от их имени мы и действуем… Как вы понимаете, я имею в виду не нас, собравшихся за этим столом, а мэрию, московское правительство. И хватит меня пугать, между прочим! «Другой разговор»!
– Так ты что, думаешь, что ты и вправду власть? – нехорошо улыбнулся Джамал. – Да ведь ни ты, ни твой мэр, ни он, – Джамал показал на Рождественского, – никто ничего не может сделать без тех людей, о которых мы тебе толкуем! И напрасно, напрасно ты собрался с ними воевать, мэр твой умнее – ты прешь как танк, а он хоть крутится как лиса. Вот посмотри. – Джамал достал из кармана пиджака сложенную в несколько раз газету, развернул ее, разгладил. – Специально для такого случая, между прочим, захватил… Вот видишь, он говорит в интервью про туннель: «Пусть борются разные мнения, а мы выберем то, которое победит. Разберемся. Мы не настолько богаты, чтобы покупать плохие вещи…» Вот как надо! А ты сразу: нет! Народ! Памятники! Ты видел эти памятники? Три развалюхи – вдовьи дома да сотня трухлявых деревьев, которые не сегодня завтра и так упадут. И вообще, еще раз скажу: какое тебе до них дело? Это твои памятники? Твои памятники в Тбилиси… Да погоди ты! – отмахнулся он от Дворяницкого, который с полным бокалом в руке теребил его за рукав. – Твои – в Тбилиси, мои памятники – в Грозном. Их что, думаешь, кто-нибудь жалел, когда сбрасывал бомбы?
