Его вдруг взяло зло: и так время уходит между пальцев с этими Новогодними праздниками, а тут и у своего собственного начальника по небольшому в общем-то делу не дождешься приема. Как будто к президенту страны попасть, не меньше! Злость его была особенно сильна еще и потому, что с утра, позвонив в Центральный архив Министерства обороны, он с оторопью услышал, что нужные ему архивариусы будут отсутствовать в связи с Рождественскими праздниками аж до десятого числа! Этакая, видите ли, русская фиеста! Сначала одно Рождество, католическое, потом другое – свое, православное; сначала один Новый год, нормальный, потом еще один, который тоже просто никак нельзя не отметить, – старый Новый год! Просто какая-то черная дыра во времени, честное слово. В какую контору ни сунешься, везде один и тот же сон – у кого-то голова болит после вчерашнего, кому-то нет до тебя дела, потому как он уже мыслями весь в ожидании сегодняшнего, а кто-то, напротив, активно готовится к завтрашнему… А дело – на дело плевать, оно подождет. А не может ждать – ну и черт бы с ним совсем!
Нету для работы, для дела ничего хуже этих трех новогодних недель…
И Якимцев прикрыл дверь, успев услышать еще довольный смешок начальника и его последние слова:
– Ну, да это уж само собой. Не за одно «спасибо». Спасибо, как говорится, на хлеб не намажешь…
ТОПУРИДЗЕ
Он лежал с открытыми глазами в ночной темноте палаты, только посверкивала в слабом свете крохотного ночника протянутая через всю стену над дверью мишурная гирлянда – постаралась Варваретка, чтобы у него тоже был, как у людей, Новый год. Умница девочка. Правда, Новый год уж с неделю как прошел, но все равно пусть висит, так веселее. У его девчонок елка, бывает, чуть не до марта стоит…
Да, с неделю, пожалуй, прошло с Нового года, и примерно столько же времени его мучила бессонница – неприятная, нехорошая бессонница, когда ты час за часом лежишь в ночной темени с открытыми глазами, лежишь и лежишь и не можешь заснуть, и глаза становятся почему-то горячими – и когда просто открыты, и когда их прикроют веки. Лежишь и лежишь, чувствуя странную усталость во всем теле, а особенно в мозгу, который тоже становится горячим, как и глаза; мысли тогда зацикливаются на чем-нибудь одном: ты пытаешься подумать о чем-то другом, и тут же бросаешь, чтобы через несколько мгновений думать о том же самом, – так, бывало, в век патефонов и проигрывателей иголка звукоснимателя, попав на поврежденную бороздку, делала бесконечные попытки проскочить дефект, вырваться на простор свободно льющейся мелодии. Ан нет, щелчок – и снова повторяется куцый обрывок музыкальной фразы, щелчок – и снова…
И не понять было, от чего она возникла, эта бессонница – то ли от вспышек боли где-то внутри поврежденного организма, то ли оттого, что Георгий Андреевич, живший до сей поры много лет в состоянии непрерывного напряжения, едва ли не впервые в жизни получил возможность валяться в постели сколько угодно. Да еще и таблетки, которыми его непрерывно пичкали… Днем он нередко задремывал, потом просыпался, сколько-то бодрствовал – очень способствовал этому ноутбук, а через какое-то время, незаметно для себя, снова проваливался в засасывающую дремоту, а потом ночью был, что называется, ни в одном глазу.
Он радовался, что хоть отключили наконец от капельницы, – теперь он мог изредка поворачиваться на правый бок. В этой полудреме Георгия Андреевича посещали какие-то неожиданные мысли: о том, как он должен был в прошлом году сыграть на биржевых котировках, о распределении грядущих инвестиционных поступлений в элитное жилищное строительство – прибыли на элитном жилье пока чудовищные; даже если там всякие навороты вроде мрамора и европейской сантехники, себестоимость метра не превышает 700 долларов, а покупатель платит от двух тысяч и выше; вдруг всплывали обрывки каких-то разговоров – с мэром, с его замами в правительстве, словно он все доказывал им что-то и никак не мог доказать… Иногда до щемящей тоски в сердце вспоминалось какое-нибудь место, и особенно часто – родное ущелье, и даже не само ущелье, а его часть, ничем в общем-то не примечательный пейзаж: противоположный крутой склон, и сразу над его верхним обрезом зубчатая линия следующей горной гряды, этакая рваная хребтина, а над ней синее-синее небо, чистое, как горная вода… Этот вот зубчатый рисунок навсегда впечатался в его память как напоминание о чем-то очень дорогом, о чем знает только он…
Собственно, может, потому, что та память сидит в нем, он в тот вечер и расслабился в ресторане. Джамал и Шалва торжественно встречали его у дверей, и ему это понравилось – не оттого, что кто-то гнул перед ним спину, а из-за того, что и вправду они, как когда-то, как в молодости, оказались втроем. За прошедшие годы они безвозвратно отдалились друг от друга, а ведь им всем было что вспомнить, что порассказать…
– Ну вот тебе, Сашка, и Георгий, – торжественно провозгласил Джамал. А ты все не верил! – И повернулся всем телом к Георгию Андреевичу, словно не мог от него оторваться, не мог снять рук с его плеч. – Ты знаешь, как он лип ко мне: устрой встречу да устрой встречу. Давай, мол, посидим, как когда-то, молодость вспомним, споем! – Тут он подмигнул Георгию Андреевичу заговорщически. – Споем! Во чудак, да? Я ему говорю: Георгий теперь большой человек, до него рукой не дотянешься, у него теперь нету, как раньше, времени на дружбу. А он все знай себе: сведи да сведи! – Джамал легким ударом шутливо смазал Дворяницкого по затылку.
Шалва улыбался ему во весь рот – было видно, что и правда рад встрече, что он все тот же Шалва, с которым они пели когда-то в их местном ансамбле.
– А помнишь, как ты рыдал тогда? – Георгию Андреевичу пришла на память вдруг картина их далекого прошлого, из их юности: плачущий толстый Шалва – тогда он еще не был таким огромным, но толстым уже был. И смех, и грех, чего рыдал-то. Был прорабом на первой в своей жизни стройке и с ходу положил канализационный коллектор с обратным уклоном. «Ну и чего ты плачешь-то?» – спрашивали у него друзья. «А! – отвечал он. – Вам, дуракам, смешно, а того не понимаете, что теперь все дерьмо в квартале в обратную сторону потечет!»
Да, тогда, в молодости, они жили вовсю. Любили выпить, любили ухаживать за девушками. Долго еще потом, даже в Москве, Георгий, когда надо было произвести впечатление, брал в руки бутылку боржоми и показывал очередной красотке, которой хотел понравится: «Видишь, где я живу? Приедешь ко мне, дорогая, в гости… А как ты не приедешь, если я тебя приглашу? Приедешь, хорошо тебе будет, мамой клянусь». И показывал при этом на изображенный на этикетке фонтан. Правда, потом, уже здесь, в Москве, один ухарь обошел его. Услышав, как Георгий соблазняет девушку, он взял в руки бутылку «Столичной» и со словами: «Это еще что, а я вон где живу – указал на изображенную на этикетке этой всемирно известной водки гостиницу „Москва“. – Как великий еврейский писатель Эренбург живу!»
Словом, наверно, мог бы удаться этот вечер – Георгий Андреевич уже готов был отойти, успокоиться, и отошел бы, если бы не обнаружил вдруг, что бывшие друзья ведут его прямиком к уже накрытому столику, за которым поджидает их… Рождественский!
Нет, он такого не понимал, он знал с юности: гулянка – это гулянка, а когда за столом начинают обсуждать какие-то делишки, это называется совсем по-другому. Этого он не любил – дело есть дело, развлечение есть развлечение, и совершенно незачем путать одно с другим…
