– Вы знаете, какая пьянь здесь живет? – по-прежнему твердил Вован. – Это ж центр… Конечно, мы виноваты, но они ж как тараканы – куда хошь без мыла влезут, в любую щель… У соседей вон у наших, тоже вот так, за решеткой, бронзовая статуя во дворе для красоты – баба голая, богиня какая-то, что ли. Так они ей, сволочи, руки отпилили и сиськи – на металлолом сдали. За бутылку чего хошь сотворят! Я думаю, попросил какой-нибудь дачник за поллитру спереть пару этих самых труб – вот они и полезли…
– Послушайте, – я посмотрел в протокол, уточнил, как зовут моего собеседника по-настоящему. Звали Вована Белецкий Владимир Семенович. – Послушайте, Владимир Семенович, я же при вас извлек из трубы улики, говорящие о возможной причастности этих людей к покушению на вице-премьера правительства Москвы. Эта возможность тем более вероятна, что визит к вам той самой «пьяни» имел место как раз 19-го числа – в день покушения. Больше того, он имел место сразу вскоре после покушения. Понимаете? Скорее всего, это были преступники, которые уходили через ваш двор, и вы им в этом невольно помогли.
– Ну это конечно, – вздохнул Вован, – кто ж спорит. Вроде как все сходится… А только видели бы вы их…
– Я и хочу, чтобы вы как бы помогли мне их увидеть. Кстати, у вас на входе, насколько мне известно, стоят камеры слежения. Наверняка они зафиксировали этих ваших гостей. Можете представить пленку? – Я посмотрел на Вована, на двух его других соратников, прислушивавшихся к нашему разговору, и заметил, что один из них, нехорошо улыбаясь, старательно прячет от меня лицо. Я снова заглянул в протокол, посмотрел фамилию этого.
– Вы что веселитесь, Котов? – спросил я, не сводя с него тяжелых «прокурорских» глаз. Взгляд этот у нашего брата обязательно вырабатывается с годами и, надо сказать, иногда действует на слабую душу. Подействовал он и на Котова, хотя тот по-прежнему молчал. Он молчал и смотрел на Вована: что, мол, делать-то? Вован отвернулся.
– Дак это, – косноязычно заговорил тогда Котов, – мы камеру отключили…
– Это почему же? – насторожился я, и, видно, то, как я сразу заинтересовался его сообщением, сильно не понравилось Вовану, потому что он тут же подал голос сам:
– Они нас оскорблять начали… Вот, мол, отращиваете тут жопы, вместо того чтобы каким мужским делом заниматься… Ну мы их и того, помяли маленько. Вот я и велел камеры отключить. На время, пока мы их пинками за ворота выставляем… Еще спасибо пусть скажут, что легко отделались. А вообще – вперед наука, больше не полезут…
Ну вот, а я уж отчаялся услышать что-нибудь новое. У них, у этих гадов, у киллеров, все получилось как нельзя лучше: самое опасное для себя время, когда оперативно-следственная группа прочесывала окрестности, они перекантовались здесь и, мало того что сбросили улики, ушли на другую сторону кварталов таким образом, что все это так и осталось бы тайной, не дерни меня сегодня черт полезть на забор…
Увидев, как снова на цыпочках входит лоснящийся от праздничного пота Дворяницкий, я только спросил еще у Котова:
– А сопротивление они вам не оказали?
– Какое там сопротивление! – возмущенно снова подал вместо Котова голос Вован. – Я ж говорю: рады были, что ноги унесли…
ТОПУРИДЗЕ
Господи, как же больно! А ведь могли бы, сволочи, и совсем убить…
Он пошарил рукой на тумбочке болеутоляющее, не нашел, но звонить на пост не стал – пожалел очередную Варваретку. Самый небось сладкий сон дежурная сестричка смотрит. Молодость молодостью, а тоже жизнь не сахар – днем учеба, ночью работа. А ведь еще и на свидание надо сбегать, и на дискотеку, и в кино. Ладно, потерпим, пока терпится. Не умирает же…
Он сегодня решился на очень серьезный шаг: позвонил Софико, ничего не объясняя, попросил ее взять девочек и уехать погостить к родным в Тбилиси – все равно ведь каникулы…
И напугал ее, особенно когда попросил еще:
– Только никому ни слова.
Она заплакала:
– Что ты такое говоришь, Георгий! Как я тебя брошу?
– Так надо, Соня, золотко мое… поверь, так надо…
– Что, так опасно, да? – робко спросила она, и у него сжалось сердце от этой ее трогательной робости – жена была и так сильная, да он еще всю жизнь старался, чтобы она никогда и ничего не боялась, жила за ним как за каменной стеной. – Я знаю, это все из-за того, что у тебя другая женщина, – вдруг совсем глупо, по-бабьи захлюпала она.
– Соня, милая! При чем тут женщина… Ты спрашиваешь, опасно ли? Я рад был бы сказать: нет, Соня, не опасно. Но не могу. И знаешь почему?
– Почему? – снова всхлипнула она.
– Потому что тот, кто меня продырявил, он на этом не успокоится, как мне ни тяжело тебе это говорить…
– Тебя потому и подстрелили. – Софико плакала все сильнее. – Что я, дура, что ли, не понимаю, почему ты дома не ночевал?
Этого еще не хватало! А он-то даже хвастался иной раз перед приятелями; вот что значит грузинская жена – умная, покорная, все понимающая… А она вон что – как любая другая баба… женщина… Нет, это она все же, наверно, от страха. За него, за себя, за семью…
– Соня, милая, не надо себя накручивать, – решительно сказал он, – все это ерунда, понимаешь? Главное – мы все пока живы, поэтому послушайся меня, сделай, как я говорю…
– Ой, как я за тебя боюсь, Георгий, любимый…
– Что за меня бояться, – все тем же неестественно-бодрым голосом ответил он. – Меня охраняют, поняла? И вообще, я думаю, все это какая-то случайность… Но тебе лучше уехать, – тут же спохватился он.
Нет, конечно, это была никакая не случайность, иначе с чего бы ему надо было отсылать из Москвы семью… Может, в каком-то другом случае он и не стал бы этого делать, но вот никак не выходило у него из головы Джамалово интервью, этот страшный его намек на то, что он, Георгий, не сделает глупость, поскольку очень любит жену и дочек.
Как все– таки это все странно: совсем недавно еще все они встречались в цековских коридорах, толковали о высоких коммунистических идеалах, а теперь почему-то стали чуть ли не врагами друг другу -что Джамал, который озвучивает скрытые угрозы его, Георгия Топуридзе, недругов, что хоть тот же Рождественский… А ведь когда-то Борис был даже его начальником, комсомольским, так сказать, гуру. Они вместе занимались таким перспективным делом, как научно-техническое творчество молодежи. А теперь они с Борисом схватываются на заседаниях московского правительства как самые настоящие противники, и даже сейчас Георгий Андреевич почувствовал, что выходит из себя, вспомнив, как Борис выступил с предложением поддержать проект строительства автодрома именно в Нагатинской пойме. Ведь совершенно очевидно, что дело тут нечисто, нечестно: в густозаселенном районе города, при нехватке земли, какой в этом смысл? Ан нет, бьет себя Борис в грудь, доказывает на голубом глазу, что лучше места и не найти…
Он вздохнул с досадой. Какого черта именно сейчас, в больнице, когда ему и без того худо, он должен думать о какой-то дряни?
