— Нет, мысли твои я не читаю, — снова заговорил немец. — Просто у тебя на физиономии все написано.
— Надо же, какой наблюдательный, — огрызнулась Татьяна, справившись с испугом.
— Что есть, то есть, — насмешливо кивнул Шлегель.
— Тогда, может, скажешь, кто приказал тебе сделать это?
По лицу наемного убийцы пробежала тень.
— Золотце, — произнес он нарочито веселым голосом, — мне никто не приказывает. Мне отдают распоряжения. А я уже решаю — исполнять их или нет.
— И кто отдал тебе распоряжение похитить меня?
Вместо ответа Шлегель поднял руку и посмотрел на часы.
— Уже скоро, — сказал он. — Совсем скоро. Тебе скучно, золотце? Хочешь, включу музыку?
Не дожидаясь ответа, он щелкнул по кнопке магнитолы. Из динамиков полилась красивая джазовая мелодия, исполняемая в несколько развязной и небрежной манере.
— Это Эролл Гарнер, — сказал немец. — Лучший джазист на свете. — Он улыбнулся и качнул головой. — Мы с тобой столько часов провели вместе, а я до сих пор не знаю, любишь ли ты джаз. Так как, ты любишь джаз?
— Не знаю, — сказала Татьяна. — Мне больше нравится, когда поют.
— Луи Армстронг и Элла Фицджералд?
— Что-то вроде.
Шлегель хмыкнул:
— Детка, это не джаз, это попса.
— Ну, это как сказать…
— Если хочешь узнать, что такое настоящий джаз, послушай, как поет Билли Холидей.
— Билли Холидей?
— Да, эта черная девчонка знала толк в настоящем джаз-блюзе. Вот послушай-ка… — Шлегель убавил музыку и вдруг запел — на удивление красивым и бархатистым баритоном.
Последние слова он спел низким голосом, чуть с хрипотцой. Затем расчувствованно шмыгнул носом, помолчал немного и повернулся к Перовой:
— Ну как тебе?
— А ты, оказывается, красиво поешь.
— Я-то? — Он покачал головой. — Это потому что ты не слышала, как поет Билли Холидей. Я тебе как-нибудь поставлю. А сейчас послушай Гарнера.
Шлегель снова повернул ручку магнитолы.
3
Тяжелые ворота распахнулись, и машина въехала во двор дома. Дом был бревенчатый, невысокий и очень крепкий на вид. Ставни окон были украшены незамысловатой резьбой, во дворе красовался потемневший от времени деревянный колодезный сруб.
Человек, который стоял на крыльце, был полной противоположностью дому — сухой, подвижный, с худощавым лицом, блестящими голубыми глазами и маленьким, крючковатым носом, похожим на клюв попугая.
— Лёва? — изумилась Перова.
Камакин ощерил зубы в улыбке:
— Ну здравствуй, солнышко. Иди ко мне!
Лев Анатольевич распростер ей навстречу худые руки. Однако Татьяна не спешила падать к нему в объятия. Она нахмурила брови и грозно произнесла:
— Какого черта ты делаешь, Лев? Что все это значит?
Камакин опустил руки. От былой приветливости на его лице не осталось и следа.
— Слежки не было? — негромко спросил он у Шлегеля.
Тот покачал головой:
— Нет. Ребята меня страховали.
— Ясно. Боря, иди отдохни в беседке. Покушай шашлык.
— Я не хочу есть, — сказал Шлегель.
Камакин вперил в него тяжелый, недобрый взгляд.
— Иди отдохни, я сказал, — повторил он.
— Как скажете, босс.
Шлегель повернулся и нехотя удалился. Камакин проводил его неприязненным взглядом, потом посмотрел на Перову и сказал — грубо, без тени нежности в голосе:
— А ты иди в дом.
Сказано это было таким тоном, что Татьяна не могла не подчиниться.
Дом был обставлен скромно, но аккуратно. Стол, кресло, шкаф, диван и кривоногая тумбочка с телевизором. Из украшений — потертый ковер на стене и вышитая белая салфетка на телевизоре.
— Что это за дом? — спросила Татьяна, осмотревшись. — Ты что, снял его у какой-нибудь старушки?
— Сядь!
Татьяна села на диван. Камакин поставил рядом с диваном стул и уселся на него. Приблизил к Татьяне лицо и тихо прошипел по-змеиному:
— А теперь, солнышко, расскажи, как ты капала на меня следователю.
— Не понимаю, о чем ты, — холодно ответила Перова.
Камакин поморщился:
— Солнышко, не делай из меня дурака. Это меня сильно злит. Ты ведь не хочешь, чтобы я разозлился, правда?
— Нет, не хочу.
— Правильно, — кивнул Камакин. Он снова наклонился к ней. Маска приветливости и радушия окончательно спала с его лица. Теперь на Татьяну смотрел безжалостный, жестокий и совершенно чужой ей человек.
— Попытка номер два, — проговорил он глуховатым, рокочущим от холодной ярости голосом. — Что ты рассказала про меня Турецкому?
Глаза Камакина потемнели и стали похожи на глаза акулы — такие бесчувственные, бездушные и холодные. Не глаза, а две синие пластмассовые пуговицы. Перовой стало страшно. Под взглядом этих жутких глаз Татьяна вжала голову в плечи.
— Я сказала… Сказала, что мы с тобой любовники, — тихо пробормотала она.
— Так, — неопределенно сказал Камакин. — Дальше.
— Что мы с тобой недавно ссорились и ты хотел от меня уйти. Но потом вернулся. Еще… еще я сказала, что ты упоминал имя какого-то профессора.
Лицо Камакина помрачнело.
— Ты назвала фамилию? — спокойно спросил он.
Татьяна покачала головой:
— Нет.
— Говори правду — назвала или нет?
— Нет. Говорю тебе — нет!
Камакин долго смотрел на Татьяну, потом презрительно, без всякого замаха, ударил ее по лицу тыльной стороной ладони — как будто муху согнал. Голова Татьяны мотнулась в сторону.
— Сука, — коротко сказал Камакин. — Если бы я тебя так не любил, я бы тебя прикончил собственными руками.
Татьяна потрогала ушибленное место и зло проговорила:
— Зачем? У тебя же есть для этого опричники.
Камакин поморщился, — видимо, хотел изобразить усмешку. Но не получилось.
— Ты права, — сказал он. — В общем, так. В городе ты появляться не можешь, пока я не закончу здесь все дела. Будешь жить на даче. Убежать не пытайся. Если все-таки попробуешь, за твою жизнь я не ручаюсь. Пойми меня правильно, солнышко, я пытаюсь обезопасить себя, — неожиданно смягчившись, сказал он. — А если со мной ничего не случится, значит, и с тобой все будет в порядке.
Он протянул руку и приподнял ее лицо за подбородок. Потом нагнулся и поцеловал в губы.
