— Где же твой подарок? — спросила она.
— А кто тебе сказал, что он здесь? — усмехнулся Шлегель. — До него придется проехаться.
— Как — проехаться?
— Просто. А я тебе разве не сказал? — Он сокрушенно качнул головой, словно укоряя себя в этой ошибке. — Извини. Твой великолепный «пежо» стоит в гараже. А приехал я вот на этой колымаге. — Он кивнул в сторону белой старенькой «мазды», припаркованной у бордюра.
— Ты что, думаешь, что я с тобой поеду? — усмехнулась Татьяна.
— А ты против? Да ладно тебе, детка, это недалеко. Не будь такой злючкой. Возьмешь свою тачку, и мы навсегда расстанемся. Ей-богу, денег у меня сейчас нет, а оставаться в долгу я не хочу.
Шлегель произнес эту тираду мягким, почти просящим голосом. Да и взгляд у него был под стать голосу.
— Ну же, детка, решайся, — добавил он, поеживаясь.
Стоять и раздумывать с мокрой головой на пронизывающем ветру было неприятно. Моросящий, холодный дождь усугублял неприятные ощущения.
— Так говоришь, это недалеко? — уточнила Перова.
— Да совсем рядом. В двух кварталах. Могли бы пешком дойти, если бы не дождь.
— Ладно, черт с тобой, — нехотя согласилась Татьяна. — Только туда и обратно.
— Само собой, — кивнул немец. — У меня и самого дел по горло.
Он щелкнул сигнализацией и открыл дверцу «мазды». Если б только Татьяна знала, что у Шлегеля на уме, она бы ни за что не села в эту проклятую машину. Но, увы, она ни о чем не догадывалась.
Глава десятая
1
Профессор Павлюков держал чашку с кофе обеими руками, как ребенок. Кофе он втягивал шумно, что еще более подчеркивало его сходство с ребенком. Хотя лицом профессор больше походил на маньяка Чикатило, чем на неразумное дитя. Он был абсолютно лыс, носат и бледен. Маленькие, острые глазки прятались в глубоких глазных впадинах. Надбровные дуги были почти голыми. С большого, бледного рта не сходила странноватая полуулыбка.
Камакин пододвинул к нему поближе вазочку с шоколадными конфетами и сказал:
— Сергей Иванович, как продвигаются наши дела?
— Хорошо продвигаются, голубчик. Оч-чень хорошо!
Профессор вновь с громким хлюпаньем втянул горячий кофе. Камакин едва удержался, чтобы не поморщиться. Ему были глубоки противны и повадки профессора, и его вид, однако он ничем не выдавал своей неприязни.
— Оборудование не подводит? — поинтересовался Камакин.
— Оборудование замечательное! — отозвался, не вынимая губ из чашки, профессор. — Если бы и здесь… — Павлюков постучал себя пальцем по лысой голове, — все было так же замечательно, то я бы давно закончил работу.
Профессор взял из вазочки конфету и быстро развернул фантик. Пальцы у него были длинные, тонкие и белые, как лапки насекомого. Смотреть на них Льву Анатольевичу было еще неприятней, чем на лысую голову Павлюкова. Вот уже неделю на все вопросы о работе профессор отзывался подобными сомнительными остротами. Камакин стал терять терпение.
— И все-таки когда работа будет окончена? — упрямо спросил он.
Профессор сунул конфету в рот, погонял ее за щекой и задумчиво ответил:
— Думаю, что через неделю первые образцы будут готовы. А если напрягусь, то, может быть, и раньше.
— Вы уж напрягитесь, Сергей Иванович, — с приветливой улыбкой проговорил Лев Анатольевич. — За скорость я вас отблагодарю дополнительно.
— Это само собой, — кивнул Павлюков. — Кстати, голубчик, вы привезли то, что я просил?
— Да, — сказал Лев Анатольевич, наклонился, поднял с пола тяжелый пакет и брякнул его на стол.
В глазах профессора засветилось любопытство.
— Что там такое? — быстро спросил он.
— То, что вы просили, — спокойно ответил Камакин. — Сок, вино, копченое мясо, красная икра… Кстати, если хотите, я привезу черную.
Павлюков улыбнулся, обнажив мелкие, острые, желтоватые зубы.
— Что вы, голубчик, разве я похож на буржуина? — делано воскликнул он. — Да и не люблю я ее. Цвет у нее уж больно мрачный. И во рту она вязнет, как каша, а я кашу с детства ненавижу.
— Ну смотрите, — пожал печами Лев Анатольевич.
Павлюков, рассеянно поглядывая на гостя, старательно облизал испачканные шоколадом пальцы, затем для верности вытер их об полу пиджака.
— Лев Анатольевич… — Он откашлялся в кулак. — А… как насчет другой моей просьбы?
— Насчет какой? — вскинул брови Камакин.
— Ну… — Профессор замялся еще больше. — Насчет более… интимной, чем икра и вино.
Несколько секунд Камакин пристально глядел профессору в глаза, прекрасно понимая, как того смущает этот взгляд (и тайно наслаждаясь этим), затем усмехнулся и сказал, словно только что вспомнил:
— А, вы об этом! С этим придется потерпеть. Вы же понимаете, что у меня нет знакомых сутенеров. — Камакин усмехнулся. — Я работаю не в той сфере, чтобы приобретать такие знакомства.
Бледные, мраморные щеки профессора немного покраснели. Он натянуто улыбнулся и сказал:
— Вы не подумайте, что я какой-то маньяк или бабник. Совсем наоборот. Я хочу сказать, что я никогда не пользовался особым успехом у женщин. Да и не особым тоже. Моя внешность никогда их не привлекала.
«И я их понимаю», — подумал про себя Камакин.
— Ну вот. Я и подумал: если вы хотите создать мне максимально комфортные условия для работы, то… Ну, в общем, моя просьба остается в силе. Если, конечно, вы не считаете ее слишком…
Тут профессор окончательно запутался в словах и, вздохнув, замолчал.
— Понимаю, — пришел ему на помощь Лев Анатольевич. — Такова участь всех ученых. Женщины любят актеров и спортсменов, а не тех, кто возится с пробирками.
— Именно так! — кивнул Павлюков. — Именно поэтому я до сих пор не женат. Да, наверно, уже и не женюсь. Я ведь уже не двадцатипятилетний мальчик.
Камакин прищурился:
— Сергей Иванович, а сколько вам лет?
— Мне? Э-э… Позвольте соображу… Тридцать восемь? — Павлюков задумался и покачал головой. — Нет, кажется, уже тридцать девять. — Он кивнул: — Да, тридцать девять.
— Ну, вы еще совсем молодой человек, — улыбнулся Камакин.
— Как сказать, — уныло возразил профессор. — Вы знаете, у математиков и физиков есть поговорка: если ты ничего не открыл до тридцати пяти лет, то уже и не откроешь. — Павлюков вздохнул. — Знаете, Лев Анатольевич, я тут думаю по вечерам… и все больше склоняюсь к мысли, что я не ученый, а простой ремесленник. Да-да, и не возражайте! Конечно, в голове у меня бродят какие-то мысли, пускают пузыри… Но беда в том, что все они чужие.
