— Недурно. Минуточку, так, значит, письмо пришло на домашний адрес? Генерала ФСБ? Это интересно…
— Если точнее, это был пакет. Кто-то оставил его внизу у охранника, попросив передать генералу. Видимо, курьер не вызвал подозрений. Смирнов с женой спустились буквально через несколько минут, потому пакет он вскрыл за стойкой портье.
— Охранник, — Грязнов снова заглянул в блокнот, — Плоткин Иван Ильич, восемьдесят первого года рождения. В настоящее время находится в реанимации, без сознания. Для допроса непригоден.
— Хорошенькое дело, — вымолвил Турецкий. — А что в связи со всем этим думают господа федералы? Они что, не проводят собственное расследование?
— Проводят, конечно, будь спокоен, Саша. Но втихушку. Официально этим занимаемся мы.
— Как они вообще допустили к этому делу прокуратуру?
— Если бы не взрыв в жилом доме да если бы не пострадавший гражданский, то есть охранник, не допустили бы ни за что, трупами бы легли, можешь быть уверен. Так бы и осталось это в их лубянских стенах. А теперь…
— Представляю, как они недовольны!
— Просто в бешенстве. Так что помощи от них ждать не приходится, скорее наоборот.
— Так, может, пусть сами и разбираются со своими партизанами-бомбометателями?
— Ничего подобного! Там, — Меркулов поднял глаза и для убедительности показал пальцем на идеально белый потолок своего кабинета, — решили задействовать прокуратуру и МВД, то есть нас с вами. Так что придется тебе, Саша, пообщаться с товарищами с Лубянки. Кто знает, может быть, объединим дела о взрывах в одно производство… Но конкретное дело на контроле лично у генерального. Он просил подключить самых надежных людей.
— …И ты просишь меня порекомендовать тебе кого-нибудь потолковее, — улыбнулся Турецкий, причем Грязнов иронически хмыкнул.
— Не валяй дурака, Саша! Размечтался. Генеральный имел в виду лично тебя. Однозначно.
— Да я, знаешь ли, Костя, как-то уже догадался, — вздохнул Александр Борисович.
— Итак, решено следущее: образовать следственно-оперативную группу под руководством Турецкого А Бэ. Дело называется «Конверты смерти». В группу входит генерал Грязнов Вэ И. Что касается оперов… — Меркулов вопросительно посмотрел на Славу.
— Задействуем столько народу, сколько будет нужно, и притом самых лучших.
— Свою, Саша, команду формируешь сам. Поремского, наверное, возьми. Ну да ты сам все знаешь. Есть какие-нибудь соображения?
Турецкий откашлялся:
— Срочно объявить общую тревогу по всем правительственным учреждениям.
— Уже сделано. Ни один подозрительный конверт не будет вскрыт без специальной проверки. Еще вопросы?
— Когда от нас ждут, — Турецкий опять выразительно поглядел вверх на штукатурку, — результатов?
— Вчера! — отрезал Меркулов. Потом кашлянул, помассировал пальцами глаза и добавил: — Ну вот, собственно, пока и все.
Глава седьмая
— Здравствуйте, Георгий Федорович! Я очень рад, что вы нашли время встретиться со мной. Меня, кстати, зовут… э… Юрий Сергеевич.
Подобное вступление предполагало вежливую и сдержанную реакцию, умело продемонстрированную Георгием, хотя внутренне он зашелся от смеха: только самый нелюбопытный, ненаблюдательный и ничем дальше собственного носа не интересующийся студент не знал, кто такой на самом деле этот плюгавенький, с прилизанными волосиками и с навечно, казалось, приклеившейся к его левой руке здоровенной рыжей папкой человечек, практически ежедневно снующий по институтским коридорам между партбюро, приемной ректора и малоприметной дверью со скромной табличкой: «Отдел кадров». Родина должна знать своих героев, студенты должны знать своего гэбэшного куратора.
«Хотел бы я, мил-человек, — как там тебя, Юрий Сергеевич, что ли? — видеть того, кто не захотел бы с тобой встретиться!» — это «про себя», разумеется, а вслух:
— Здравствуйте, Юрий Сергеевич, я вас слушаю.
— Георгий Федорович, я, к сожалению, не смог присутствовать на вашем последнем комсомольском собрании, но с большим интересом ознакомился с протоколом, и у меня возникли определенные соображения.
«Ага. Вот теперь понятно, откуда ветер дует. Что ж, следовало ожидать».
Последнее комсомольское собрание, главной темой которого было «Осуждение антисоветской вылазки обучающихся в Волгограде иностранных студентов», действительно отличалось скандальным оттенком, и главную роль в этом сыграло сомнительное в политическом отношении выступление члена бюро ВЛКСМ института, молодого кандидата в члены партии Георгия Жаворонкова. Изначальной причиной конфликта послужила планировавшаяся к 25-летию завершения Сталинградской битвы совместная акция советских студентов и их немногочисленных в Волгограде иностранных сверстников: кубинцев, болгар, немцев из ГДР — возложение венков к могилам погибших советских воинов. Ну мнением и настроениями «своих»: нравится — не нравится, хотят — не хотят — никто, естественно, вообще не интересовался, со стороны кубинцев и болгар никаких возражений не было, их волновало лишь одно: побыстрее сбагрить с рук тяжелые и холодные венки и укрыться от жгучего февральского ветра в теплой общаге, а вот молодые немцы неожиданно проявили организованную и сплоченную строптивость, категорически отказавшись принимать участие в намеченном мероприятии. Разумеется, потребовалось решительное осуждение прогрессивным советским студенчеством «провокационной реваншистской выходки», спровоцированной «продажной буржуазной пропагандой». По вузам города чередой пошли комсомольские и партийные собрания с соответствующей тематикой. Отсидев больше часа на подобном собрании и вдоволь наслушавшись заранее заготовленных «гневных отповедей», Георгий вдруг почувствовал, что бесконечные тупые заклинания, типа: «мы — им, а они…», «пусть катятся в свою ФРГ, вот там узнают…» и тому подобные кликушества начинают его необыкновенно раздражать. Нет, по сути он, конечно, согласился с тем, что демонстрация немецких ребят была дерзкой и совершенно неприемлемой. Но нельзя же было не признать и очевидных ошибок советской стороны, понадеявшейся на привычный и, как правило, безотказный нажимно-приказной стиль руководства. Вышло грубо, примитивно, а возможно, даже цинично-издевательски. Если для кубинцев пролитая четверть века назад на этой земле кровь — хоть с той, хоть с другой стороны — ни о чем не говорила, то негативную реакцию молодых граждан «первого на немецкой земле государства рабочих и крестьян» нетрудно было и предвидеть. Ведь вполне вероятно, что у многих из них в волгоградской земле — не в достойных уважения братских могилах, а в безымянных, давно уже заваленных и срытых за ненужностью рвах и ямах — покоились какие-то близкие им люди; да, когда-то пришедшие сюда как враги, да, закономерно унавожившие собой глинистую приволжскую почву, но люди — со своими судьбами, со своими исковерканными и безвременно оборвавшимися жизнями, со своими историческими и родственными корнями. И советская пропагандистская машина, начисто не желавшая считаться с этими очевидными фактами, закономерно получила заслуженный удар по морде. С немцами, восточными немцами, — разумеется, бывшими врагами, а ныне лучшими друзьями из друзей, осыпающими Волгоград бесконечными подарками, начиная от поминавшихся уже трамваев и до замечательного волгоградского планетария, — нужно было все-таки работать по-особому, не так, как со всеми остальными. Политические декларации и правительственные подношения — одно, а люди, с их вопросами, проблемами и эмоциями, — совершенно другое.
