А что касается дневника Кокорина, то Александр Борисович еще днем, поставив баранину в духовку, торжественно удалился в комнату, закрыл за собой дверь и, естественно, первым делом сунул нос именно в те страницы, которые Лиза не без основания могла считать в некотором роде своим позором. Ну как же удержаться! Нет, будучи джентльменом до кончиков ногтей, Турецкий искренне предложил Лизе сжечь эти страницы, порвать, развеять по ветру. А она почему-то вдруг положилась на его совесть. Интересное дело! Откуда может быть столь сентиментальная совесть у старшего следователя, у «важняка»? Да еще в таких щепетильных вопросах! Вот он и приступил с каменно-неприступным выражением лица к чтению записей этого павиана, этого сукина сына…
То ли это была буйная эротическая фантазия, то ли некая программа будущих действий, Турецкий не хотел, да и не стал бы в этом разбираться, даже если бы и смог. Как сказал бы по такому поводу Денис Андреевич Грязнов — принципиальный знаток немецкого языка и единственный любимый племянник Вячеслава: «Дядя Саша — это все плюсквамперфект, то есть предпрошедшее время». Что сам Турецкий перевел бы так: с одной стороны, вроде и прошедшее, а с другой — еще слишком свежи впечатления.
Конечно, ничего подобного Лизе он говорить не стал бы, да и никакая ревность его не мучила, как не относил он себя и к людям с некоторыми генетическими пороками. Поэтому когда Лиза, полагая, что ее простодушная хитрость незаметна, как бы между прочим поинтересовалась, проглядел ли он последние странички дневника, Александр Борисович не стал обсуждать эту тему, а лишь небрежно заметил:
— Чушь собачья… Да и вообще, все это мы с тобой уже проходили.
И Лиза благодарно улыбнулась. Это Лиза — для которой собственная вскинутая в страсти нога еще полчаса назад казалась верхом неприличия! Есть же такие люди!..
Она хорошо сказала: «Это не твоя победа». Чем сразу поставила все точки. Может быть, поэтому Турецкий сейчас и не испытывал никаких угрызений совести. Он не искал для себя оправданий, потому что не считал содеянное проступком, наказуемым свыше. Как раз наоборот: сделай добро человеку — и тебе зачтется. И какое может быть зло там, где всем хорошо? Если разобраться, это отличная философия, в ней нет никакого цинизма, а исключительно человеколюбие и забота об одиноком ближнем. Одиноком! Вот в чем суть. Кто-то же должен заботиться об этих замечательных людях? Особенно — женщинах! Не все же передоверять государству! У него и своих забот хватает!..
— Стоп, — сказал себе Турецкий. — Я, кажется, никогда не был особо склонен ни к мазохизму, ни к самоуничижению. А угрызения совести — это всего лишь оборотная сторона удовольствия… И он, успокоенный, взялся за рукописные листы в клеточку.
ОКОНЧАНИЕ ДНЕВНИКА ВАДИМА КОКОРИНА
«…Оказывается, отец был близко знаком с Александром Галичем. Это меня несколько повергло, если говорить честно. Это ведь другой мир, в котором благополучные, в общем, люди почему-то неожиданно выступали против собственного благополучия. Так ведь получается! А те, которые не выступали, значит, так и жили с удобной подлянкой в душе? Конечно, не все так примитивно, но… близко, очень близко…
Следуя настоятельному совету Евгения Всеволодовича, я отставил все другие дела, не стал никуда звонить и ни с кем встречаться, а вместо этого плотно залег у Заславского в его кабинете, сунул под голову подушку с истинно русским названием «думочка» — это чтоб мысли приходили умные, так, наверное… и взял в руки отцовское сочинение.
Милейший Савелий Прохорович лишь издалека изволил проявить интерес к тому, что меня так увлекает. Я честно сказал об этом дорогом для меня подарке Кристича. Странно, что Заславский не удивился, не выразил восторга или, напротив, неприятия, словно бы уже давно и хорошо знал, о чем, собственно, речь. У меня даже появилось подозрение, что они тут все досконально знают, но молчат. Не хотят обострять отношений? Или соблюдают определенную дистанцию, которая помогает им жить и независимо, и достойно — с их, эмигрантской, точки зрения.
Заславский поощрительно улыбнулся и заметил, что я, вероятно, обнаружу для себя немало интересного. Я, в свою очередь, попросил его об одолжении: если мною станут интересоваться, отвечать, что я немного простудился и температурю. Но это быстро пройдет. Через два дня буду на ногах. За это время я намерен полностью осилить отцовский труд.
Я никогда не видел, как писал отец. Письма его и прочие записи не сохранились. Мать сказала, что буквально все, под метлу, выгребли при его аресте. Но, открыв переплетенный — чуть не написал «любовно» — томик, едва не обалдел. Почерк безумно знакомый, правда мелкий и торопливый. Я знаю, это бывает, когда ты торопишься записать, жалея при этом, что мысль убегает вперед, а перо за ней не поспевает, и поэтому ты теряешь какие-то драгоценные находки. Так вот — мой это был почерк. Но меня — более старшего. Как интересно!
…Я никогда не был нелояльным к своему государству. Это для меня аксиома, не требующая никаких доказательств. Но когда я прочитал тридцать — сорок страниц его чистых воспоминаний, мне стало… стыдно. Другого слова я не нашел. Стыдно за то, что творилось в этом моем государстве, стыдно, что я ни о чем даже и близко не подозревал.
А чего стоит, к примеру, такое наблюдение…
«Конвойному нельзя смотреть в глаза. Как только он видит твой взгляд — немедленно бьет. Это уже не из мира гуманоидов. А мы и так в другом мире…»
Этакое не придумаешь, а я ничего и не слышал. Ну и правильно, ведь нынешний ГУИН — система исполнения наказаний, но вовсе не исправлений. Зачем же демагогия?…
А рассказ отца об обмене с нашим разведчиком я как-то все прикидывал на кадры из «Мертвого сезона» и — ничего не получается.
…Вот она наконец, Косенкова! А ведь я вспомнил, правда с отцовской помощью. Мне же Лизка про нее талдычила, даже и не знаю, по какой причине: то ли соседка ее, то ли подруга. А как тесен, оказывается, мир! Правильно, ленинградка, молодая, естественно, если у Лизки в подругах обреталась. И ну надо же такое, чтоб папаша с сыном, сами того не ведая, почти в одно и то же время, но в разных концах света, охмуряли двух сердечных подружек! Во — роман!
…Нет, такой факт конечно же необходимо отметить! Вот уж будет изумлена Лизка, когда узнает от меня, что ее подружка стала любовницей старичка! А с каким неподдельным пафосом мой папашка живописует свои страдания, это ж надо! Обязательно перескажу пикантную ситуацию Лизке… А мне и самому пора с ней что-то делать. Затянулся наш роман. И какой-то он бесполый. Никуда не годится.
…Нашел наконец конкретное подтверждение того, что мне, приседая от страха и оглядываясь, рассказывала милейшая чета Крокусов. Отец, оказывается, был в том бунгало, недалеко от которого нашли растерзанное тело Николая Ивановича Бруткова. Но именно он и нашел вещественное доказательство того, что не было никаких зверей, а было самое элементарное убийство. И орудие убийства им найдено. И даже обозначена его принадлежность.
Ну и что, и чем кончилось?
