— Я могу проводить тебя на вокзал? — спросила вдогонку.
— Думаю, лучше этого не делать. Боюсь, тебе станет еще тяжелее.
— Смотрите-ка, он, оказывается, обо мне заботится!
— А вот это мне в тебе безумно нравится! — Он сунул голову в дверь и подмигнул. — Думаешь, мне самому не хочется сбросить с себя все условности, начиная с одежды? Еще как! Одевайся.
Он уже, оказывается, все убрал в гостиной, перенес грязную посуду на кухню, сунул обратно в духовку остатки баранины, ополоснул рюмки. Знал все заранее. Ну конечно, это она, дура набитая, ни о чем не догадывалась и планировала завтрашний день! Есть от чего зареветь белугой!..
Он же и пошел открывать дверь, когда позвонили.
Виктор Петрович показался Лизе довольно приятным человеком, хотя, видимо из-за своей профессии, немножко суховатым. Александр предложил выпить на дорожку по рюмке, он не отказался. Сели на кухне, отрезали по тонкому ломтику баранины, чокнулись.
— Вы не поедете его провожать? — спросил у Лизы.
— Он не разрешает, — сердито ответила она.
— Ну и правильно делает, — засмеялся Гоголев. — Потому что дальше начинается мужская работа. Но я по вашим глазам вижу, что он скоро снова приедет сюда. В служебную командировку.
— Но я не понимаю…
— А чего тут, Лиза, непонятного? Это же не отъезд, а самый элементарный побег. Я бы даже сказал, несколько унизительный для его мундира. Но иной раз приходится идти на вещи и похуже. Служба…
— Тогда вы меня успокоили, — серьезно сказала она.
Когда прощались, Гоголев протянул ей свою визитную карточку, а Турецкий объяснил:
— Это в экстренных случаях, поняла?
Лиза кивнула, наклонила к себе его голову, поцеловала и шепнула в самое ухо:
— Хочу от тебя ребенка.
Турецкий внимательно посмотрел на нее и шепнул в ответ:
— Дай тебе Бог…
Лиза закрыла дверь на все запоры, прислонилась к ней спиной и завыла-запричитала протяжно, зажимая рот руками, чтобы не беспокоить соседей. Ночью слышимость бывает просто поразительной…
* * *
Кому взбредет в голову ехать самым неудобным ночным поездом? Только тому, кто уверен, что ни один нормальный человек на подобное не решится.
Хмурый проводник забрал билет и деньги за постель, сказал, что Турецкий может занять любое место в купе, поскольку на весь вагон и десятка пассажиров не наберется. Александр закрыл дверь на защелку, забрался с сумкой на верхнюю полку, включил свет над головой, растянулся и стал думать. Было о чем.
Жалко, конечно, обижать Лизу, выстроившую целую пирамиду ближайших планов. Но Виктор, а это была его идея, подсказал правильно, что великая истина — береженого и Бог бережет — пригодна во все времена. И не надо дразнить судьбу. «Соседи» уже и так натерпелись от выходок Турецкого. Одна хохма с Силантьевым чего стоит! Не говоря уже обо всех «жучках-паучках». Не надо заострять.
Сам Гоголев хохотал до упаду, когда оперы сообщили ему о своей проделке. Конечно, начальник УФСБ генерал Григорьев завтра с утра вставит этому Силантьеву приличную клизму. Но ведь не сам же Павел Васильевич все это придумал — слежку, подслушку и прочее.
Небось из Москвы получил такое указание. И Турецкий подтвердил соображения Гоголева: конечно, все это работа гэбэшников. А основанием для этой уверенности послужило начало дневника Вадима Кокорина, повествующее о его вербовке неким Борисом Николаевичем, большим поклонником Достоевского, да и почти прозрачные намеки Ирины Косенковой, наверняка не игравшей, а действительно отключившей мини-магнитофон в сумочке. Иначе она и сама не была бы откровенной.
Но все, о чем расспрашивал ее Турецкий, касалось исключительно судьбы отца Вадима и, следовательно, к секретам службы прямого отношения не имело. Отчитываясь, Ирина могла не лукавить и практически ничего не утаивать от своих Борисов Николаевичей, и в этом был большой плюс для дальнейшего расследования. Турецкий, как они могли видеть, не собирался лезть в их епархию. Может, отстанут?
Нет, вряд ли. Они теперь знают, что документы Вадима находятся в Москве, и уже там предпримут новые попытки изъять их. Но неужели упоминание в цэрэушных разработках некоего Музыканта может являться бомбой такой силы? Или тут что-то другое?
Турецкий вспомнил и свои намеки на близкое знакомство с рядом ответственных лиц в Штатах — с Джеми Эванс, о Кэт Вильсон из полиции, с Питером Реддвеем, имени которого он, правда, не назвал, но пусть сами гадают: кто это у Турецкого приятель в ЦРУ? Все это прозвучало неплохо, хотя и напоминало обычное хвастовство павлина, старательно распускающего хвост перед желанной самкой. Ирина, конечно, доложит, и правильно сделает, и поймут это именно так, как и хотелось бы Турецкому. Интересно, а кто бы еще устоял перед такой женщиной?!
Это сейчас ей уже за сорок, но как держится! Выглядит как! А когда ей было к тридцати, наверняка среди мужиков был полнейший обвал. И Турецкий наконец только сейчас понял, что из-за такой женщины действительно могут столкнуться лбами уверенные в себе мужики. Лбами или рогами — дела, по сути, не меняет. Но Турецкий вдруг поразился другому: ведь это ж каким дьявольским нюхом надо обладать, чтобы таким вот образом, без всяких шпионских суперсложностей взять да и развалить секретнейший атомный проект. Воистину — ищите женщину!
Ну, в конце концов, развалили они там или нет — другой вопрос, научные открытия в наше время редко являются прерогативой кого-то одного, но тем не менее. Бывает гораздо выгоднее просто затормозить работы, а потом… а потом суп с котом — вспомнилась присказка дочери.
И еще к одному выводу пришел Турецкий. Игоря Красновского убрали — убили или просто подстроили убийство, как это часто делается, — не из-за атомного проекта. Практически он из «Лонг-Айленда» вышел. И возник новый конгломерат: Михайлов — Брутков — Красновский. Причем двое последних быстро оказались в мире ином. И уж к этому факту Ирина не могла иметь никакого отношения. Следовательно, и российская госбезопасность? А как же связи Михайлова с ЦРУ? О господи! Это ж надо столько яиц положить в одну корзину!..
Нет, совсем недаром, и не ради хвастовства вспомнил Турецкий имена своих американских знакомых. Видно, интуиция снова подсказывала, что, скорей всего, как это уже случалось не раз в его практике, концы с концами придется сводить где-нибудь в Нью-Йорке, в районе Бронкса, где расположен частный институт «Российское общество». Если к тому времени не сойдут со сцены вообще все действующие лица.
Придя к такому выводу, Турецкий решил отложить свои размышления на завтра, а пока, так как сон не шел — видно, не прошло еще напряжение длинного дня, которое он, если быть честным перед собой, парочку раз все-таки снял, и с отменным удовольствием, — так вот, пока не спалось, он решил вернуться к последним страничкам кокоринского дневника. Не к самым последним, где огорченный Америкой Вадим, проявлявший на протяжении всех своих записей определенную сдержанность и спокойную рассудительность начинающего писателя, вдруг словно превратился в какого-то похотливого павиана, живописующего именно те моменты, которые в любовных отношениях обычно отмечаются многоточиями. Турецкого интересовали последние американские записи, касавшиеся именно судеб Бруткова и Красновского. Правда, оставались еще не прочитанными мемуары папаши, самый их конец, где, как мельком заметил Турецкий, поминалась, и не раз, фамилия Бруткова. Но это чтение, как говорится, не для слабонервных. И уж во всяком случае, не в трясущемся вагоне. Это как те же английские переводы — сперва необходимо придать им соответствующую читаемую форму.
