Нью— йоркский период жизни Иры Косенковой, благодаря мемуарам господина Красновского, был уже частично известен Турецкому. Он не забыл, что и Вадим упоминал эту фамилию, еще не ведая, откуда он ее знает. Теперь-то какая тут тайна? От Елизаветы наверняка и слышал. Не исключено, что просто промелькнуло в разговоре и запомнилось.
Какие же напрашивались выводы? Девушка в расцвете лет безудержно охмуряет сперва физика-эмигранта, потом его великого шефа. Ну и что? Не бывает, что ли, в жизни подобного? А для кого тогда предостережение: седина в бороду, а бес в ребро?
Но все это было в восьмидесятых годах, где-то в середине. С тех пор прошло почти полтора десятка лет. И Ирина снова в Питере. Почему? Америка не понравилась? А здесь что, лучше? Нечто из области фантастики…
Лиза перешла к печальным фактам биографии героини.
Василий Петрович, оказывается, был болен раком. Ему, с помощью родственников жены, сделали сложную операцию, но она не помогла. И старший из рода Косенковых покинул бренный мир, не дождавшись благополучия, на которое в глубине души очень рассчитывал. Оно пришло в самом конце восьмидесятых, когда картины Этель, выставленные в нью-йоркских галереях, получили вдруг неожиданное признание «пресыщенной публики», как писали в таких случаях советские газеты. Появились деньги — появилась и определенная независимость. Мать занималась по-прежнему исключительно собой и живописью, Ирина же была предоставлена сама себе. Неизвестно, какая кошка пробежала между женщинами, но кончилось тем, что Ирина Косенкова — она не собиралась менять отцовскую фамилию, — нашла возможность вернуться в Россию. Старое жилье получить обратно, конечно, не удалось, но она купила отличную квартиру в районе Черной речки. Зеленый район, исторические места, дуэльная поляна. Ирина сумела закончить в Штатах экономический колледж, а теперь работает в филиале Манхэттен-банка. По нынешним временам выглядит более чем прилично, богата, по-прежнему красива, замуж не собирается, хотя возраст уже заставляет задумываться. Но… она по духу американка. И никуда от этого не денешься. Эмансипе! Самостоятельная роскошная стерва. Нравится такая характеристика? А куда денешься от правды?…
Лизавета пообещала устроить деловую встречу Турецкого с Косенковой.
Но для этого он должен был хотя бы досмотреть до конца мемуарную историю и прочитать финальные страницы дневника Вадима, исключая, разумеется, те, которые, говоря языком гордого Кавказа, неприличны для настоящего мужчины!
ОТКУДА РАСТУТ ХВОСТЫ
— Ловко ты, однако, залег! — двусмысленно заметил Гоголев, увидев Турецкого в коридоре своей конторы за пять минут до начала рабочего дня.
— Ты же знал, где я.
— Вот поэтому я и не стал тебя беспокоить. Твой друг и мой старший коллега звонил где-то с час назад, интересовался. Я объяснил, конечно, как мог.
— Я думал, что только бабы бывают сплетницами… А чего ему надо? Он же прекрасно знает мой мобильник.
— Ну как мешать? Сам посуди.
Дожали— таки!.. Турецкий махнул рукой и, подумав, сообщил, что практически всю ночь читал и переводил документы, затем совершенно нечитаемые записки, затем…
— Я понял, что время не зря потрачено, — остановил его признания Виктор Петрович. — Теперь мне бы узнать о дальнейших планах. На когда брать обратный билет?
— А что, уж надоел? Разве я здесь кому-нибудь мешаю?
— Ха, живи сколько хочешь, если нравится! Но через полчаса мне сюда скажут адрес мамаши твоего Кокорина, если таковая еще проживает у нас.
— Вот за это спасибо! Это вы молодцы.
— Так Вячеслав позвонил же. Отчима зовут, — Гоголев взял со стола писульку, — Геннадием Юрьевичем, тридцать шестого года рождения, а мадам — Фира Сергеевна Кокорина, сорокового года.
— Эсфирь, наверное?
— Нет, именно Фира, я переспрашивал. Сам поедешь?
— Ну а кого, тебя, что ль, просить? Своих дел мало? Поеду… Ты мне вот что скажи. У тебя кто-нибудь среди ваших чекистов есть такой, кто умеет держать язык за зубами, но владеет информацией?
Гоголев неопределенно пожал плечами.
— Если поискать… А что нужно?
— Выяснить про одну дамочку. Она здесь жила, потом вместе с семьей, после громкого скандала — не с ней, с ее матерью, — им предложили выезд в Штаты. А после она вернулась одна. Как бы узнать?
— А что конкретно тебе надо?
— Понимаешь, такое ощущение, что появляется слишком много хвостов. Вот и хочу узнать, откуда они.
— Как скоро?
— Пока я тут. В Москве мне уже будет не нужно.
— Попробую, но твердо не обещаю. Слишком ты условия жесткие выставляешь: и чтоб знал, и чтоб честный был, и чтоб мзды не требовал. «Еще скажи — чтоб в Бога верил! Где ж я тебе найду такого?
— А в Москве есть такой человек. — Турецкий имел в виду Генриха, или Гену, как звал его Костя Меркулов, но он и под страхом смертной казни не «вспомнил бы» это имя. Да и далеко. Хотя сведения об этой Косенковой нужны были, как иногда говорит Грязнов, «до разрезу». Сама ведь она ничего не скажет. Разве что ответить согласится на не очень опасные вопросы. А в том, что они могут быть для нее опасны, Турецкий не сомневался.
Гоголеву позвонили около десяти утра. Он подвинул блокнот, записал. Положил трубку, вырвал листок и протянул его Александру:
— Если готов на подвиги, делай соболезнующую физиономию, садись в машину, которую я тебе сейчас вызову, и вали вот по этому адресу. Это в районе «Электросилы», на Сызранской улице. Скажешь водителю, он и отвезет, и подождет, сколько тебе надо. Клиенты дома.
Александр Борисович, чувствуя новые силы, наполнявшие организм, без остановки, не пользуясь лифтом, расписанным и разрисованным школьными неприличностями, без передышки поднялся на восьмой этаж и остановился перед обитой коричневым дерматином дверью. Так — он заглянул в бумажку просто для страховки, квартира девяносто пять. Нажал кнопку звонка и услышал странный квакающий сигнал — не пенье соловья или там звуки чардаша, а именно кваканье обыкновенной болотной лягушки.
— Кого вам, простите? — послышалось из-за двери.
Интеллигентные люди. Турецкий стал так, чтоб его было видно всего в дверной глазок, и, достав удостоверение, раскрыл и протянул вперед.
— Я к вам из Москвы, — сказал он, — из Генеральной прокуратуры. По очень важному, хотя и печальному делу.
За дверью была тишина, видимо, читали, что написано в удостоверении. Наконец снова прорезался голос — немолодой, с хрипотцой.
— Печальнее того, что мы уже знаем, вы нам сообщите вряд ли! Ну хорошо, подождите, сейчас я вам открою…
На пороге стоял мужчина в домашнем халате и тапочках на босу ногу. Прихожая, освещенная рожковой люстрой, представляла собой узкий коридор, заставленный картонными коробками. Часть их содержимого валялась на полу. И вообще тут, похоже, прошел маленький ураганчик.
