Должен отметить, что улыбаться Михайлов научился чисто по-американски. Улыбка приклеена к лицу вне зависимости от того, что в настоящий момент изрекает «пан директор». Почему я его окрестил именно этим именем? А в его внешности есть что-то восточное, сладковатое, а глаза — кинжальчики. Даже когда от них разбегаются сеточки-морщинки, указующие на благодушное настроение хозяина. Нет, после почти часового разговора с Михайловым о прошлом и перспективах данного общественного учреждения, — именно это он всячески и неоднократно подчеркивал, начисто отметая таким образом любые возможные интересы к нему со стороны госслужб типа Госдепартамента или того же ЦРУ, — я даже в какой-то степени проникся. В том смысле, что если и лукавишь, — куда без этого! — то ведь для пользы дела: голодных сотрудников надо кормить, какие-то идеи худо-бедно разрабатываются, строятся определенные прогнозы различных вариантов развития российской экономики, аспиранты из Плехановки, Академии управления приезжали, есть возможность привлекать для чтения лекций крупнейших американских экономистов, политологов, социологов и так далее. Того же Леонтьева. То есть польза имеется вполне определенная. Опять же устанавливаются рабочие связи с некоторыми российскими фондами и научными заведениями. Другими словами, если в деле и имеются какие-то минусы, то плюсов гораздо больше. И они — весомые.
И вот наконец Рюрик Алексеевич, скромно улыбаясь и чувствуя себя как бы не очень удобно от того, что вынужден снова поразить мое воображение, сообщил, что в общем-то и сама идея перестройки, преподнесенная советскому народу Горбачевым и его окружением, родилась и оформилась в стенах «Российского общества». А способствовали тому два фактора. Здесь, в Штатах, к началу восьмидесятых годов сосредоточились наиболее сильные и прогрессивные российские ученые-экономисты, чьи идеи не нашли на родине достойного воплощения. В самой же России восьмидесятые годы создали благодатную почву для взращивания совершенно новой поросли отечественных политиков и экономистов. Собственно, их совместными действиями и был подготовлен развал монстра, который назывался СССР. И таким образом, в руках молодых оказались основные политические и экономические рычаги, с помощью которых и был произведен практически бескровный демократический переворот в России. Но опять-таки первый шаг был сделан конечно же здесь, в стенах частного института.
На мой вопрос, кто конкретно мог бы быть назван в моих очерках в качестве наиболее ярких примеров, Рюрик, улыбнувшись, видно, самой обаятельной из своих улыбок, многозначительно ответил, что это те, против кого с жаром, достойным лучшего применения, сражаются сегодняшние коммунисты, все более завоевывающие, к сожалению, позиции в российском парламенте. Их еще иногда называют «гарвардскими мальчиками». Словом, честнейшие, интеллигентнейшие, умнейшие и по-русски беззащитные перед хамами интеллектуалы.
И еще один факт просто поразил меня. Что называется, из ряда вон! Оказывается, институт разрабатывал две полярно противоположные модели устройства государства российского. Одна из них, естественно, предполагала демократические устремления нации, и в качестве образцов рассматривались некоторые западные демократии. Вторая модель опиралась больше на национальные корни, в ней предусматривалось нечто среднее между авторитарным и демократическим режимами. То есть и царь, скажем, и парламент, и определенные гражданские свободы в сочетании с рыночным управлением экономики. Прообразом ее и стало современное российское общество — со всеми его издержками и робкими шажками к общемировой демократии.
Но самое любопытное заключалось в том, что ярыми сторонниками и собственно разработчиками модели «авторитарной демократии» были единомышленники трагически погибшего Бруткова. С ним, в частности, активно сотрудничал и мой отец, несмотря на то что его собственный опыт должен был бы кричать, вопить против любого авторитаризма. Но что поделаешь, такова вечная загадка истинно русской души!
А первой моделью демократии, назовем ее условно, западного образца занималась группа Михайлова. Были, конечно, и стычки идейного порядка, и присущие любому научному коллективу прочие неурядицы, тем более что и сам коллектив-то был невелик, однако во главу угла всей деятельности администрации института, которую возглавлял Михайлов, всегда ставилась единая задача, ради которой и существовал институт, — это уничтожение в России коммунистического антинародного режима и создание правового демократического государства с рыночной экономикой. И, как показало время, в этом направлении михайловский коллектив значительно преуспел. Разумеется, было бы глупо все достижения российской демократии приписывать себе, об этом не может быть и речи, но совершенно очевидно, что неустанными трудами честнейшей российской эмиграции наиболее конструктивные идеи частного института стали достоянием российской же общественности.
Этот эпитет постоянно звучал в речах Михайлова подобно заклинанию. Можно подумать, что иных мыслей, кроме как о далекой родине, у него не было, да и не могло быть. И я не думаю, что он был в данном случае неискренним. Просто, возможно, мы у себя довольно быстро отучились от высоких слов и понятий, устав от заклинаний коммунистических. У нас понятно, у нас — от изжоги, а им-то зачем так уверять публику в своей правоверности? Неужто боятся, что им не поверят? И прекратят финансирование? А что, не исключено…
Поначалу раздражало присутствие при возвышенной беседе двоих помощников Михайлова — все тех же вездесущих СС. Пора расшифровать. Так зовут в институте Станислава Скобеля и Сергея Сахно. Оба простодушные с виду мужики средних лет, но, похоже, полная противоположность удачливому Рюрику. Один, как был представлен, — по общим вопросам и связям с общественностью, а второй — нечто вроде особого отдела, роль которого в наших заведениях исполняли штатные или внештатные сотрудники КГБ. Или гестапо в рейхе. Вот и отношение к ним оставляет желать лучшего. Они неприятны, но не отвратительны, как большинство известных стукачей. Их терпят в институте, но стараются общаться с ними как можно реже. Впрочем, может, я несправедлив к ним. Ну про местечковые их шутки и анекдоты уже сказано, они бывают смешны, как всякое воспоминание о прошлом, преподнесенное, ко всему прочему, еще и с еврейским акцентом. Раз-другой, а после становится навязчивым и скучным.
Они внимали речам шефа как откровениям мессии. Смотрели в рот и время от времени проявляли восхищение, глядя при этом на меня.
Это уже не ново. Было. Неожиданно вспомнилось, надо записать, а то потом забудется.
…Кажется, было это в восемьдесят восьмом. Я отправился на практику в газету Северо-Кавказского военного округа. Почему? А черт его знает! Наверно, кому-то в деканате журфака, если не самому Ясеню, приглянулись мои газетные рецензии на генеральские мемуары. Я-то писал, чтоб подзаработать, а в деканате, видимо, решили, что из меня получится военный журналист. Ну вот и…
Но речь, собственно, о другом. Не помню, какая причина занесла меня в одно богом забытое осетинское село, там родился один из героев Великой отечественной. Словом, интервью с потомками, антураж, а также что-нибудь поактуальнее на тему.
Старец нашелся, который помнил героя. Уважаемый человек. Но он за обильным вечерним столом больше молчал, кивая своей жидкой сединой, прикрытой старой шляпой. Говорил партийный секретарь — очень энергичный дядечка. Излагал возвышенно и с почтением к старцу. Фантастической была реакция двоих моих соседей, которые, как я понял, трудились тоже в райкоме. Буквально каждую фразу секретаря они комментировали по-осетински, а затем поворачивались ко мне и, помогая друг другу, переводили. При этом очень старательно восхищались мудростью и прозорливостью своего шефа. А в конце, когда было выпито уже озеро араки, съеден огромный чан вареного мяса и копна всяческой зелени, включая морковную и свекольную ботву, они мягко намекнули мне, что было бы, вероятно, очень справедливо, если бы я, как корреспондент уважаемой газеты, сообщил своему высокому начальству о том, что есть вот такой человек — умница и большой политик, которому, на мой просвещенный взгляд, давно тесно в маленьком районе. Перспектива теряется постепенно! Да, народ, конечно, маленький, но очень гордый! Это мне повторяли все и без конца. И я искренне соглашался, что место такому секретарю, конечно, только в Москве. И лучше — прямо в Кремле. Чем вызвал волну уважения к себе…
