Однако особенное удовольствие принесло ему зрелище галлюцинаций во плоти… то есть людей, которых он под влиянием жены — теперь-то не стыдно признаться! — в какие-то сумасшедшие минуты считал плодом своего вышедшего из-под контроля воображения. Блондинку звали Евгения Фомина, брюнета — Заур Зейналов. Оба — артисты, малоудачливые, но способные — судя по тому, как они заморочили голову не кому-нибудь, а самому старшему помощнику генерального прокурора. Зейналов даже выступал в цирке со своим иллюзионным номером — смена одежды за считаные секунды; обучил этим фокусам и партнершу… Будучи задержанными, они вели себя по-разному: Фомина непрестанно лила слезы, стараясь давить на жалость, Зейналов по-мужски признавал поражение, но раскаяния не проявлял. Однако в своих показаниях они были единодушны. Оказалось, что когда Акулов узнал об интересе, проявленном старшим помощником генпрокурора к сварам олигархов вокруг колхоза «Заветы Ильича», то отправил этих двоих своих подручных — мелких сошек, годных только на подхват, — следить за ним. Намерение свести с ума в показаниях Зейналова и Фоминой не фигурировало, и Александр Борисович порадовался, что не высказал при них этого предположения: сводил он с ума, в сущности, сам себя — при участливой помощи Ирины. Просто-напросто Акулов велел Зейналову и Фоминой особенно не прятаться: пусть, мол, Турецкий видит, что за ним ведется слежка, пусть попридержит свою прыть…
Когда Турецкий обо всем этом узнал, ему стало радостно. А вот насколько радостно станет Ирине Генриховне?
Отдаляя миг торжества, не желая переносить объяснение в прихожую (это придало бы ему слишком необязательный, проходной характер), Александр Борисович открыл дверь своим ключом. Почему-то он вообразил, что застанет Ирину перед телевизором, за просмотром очередного шоу. Но в гостиной ее не было. Не было ее и в спальне. В полутьме коридора светилась только стеклянная дверь кухни. Туда и направился Турецкий, предусмотрительно захватив с собой фотографии.
«Я не сумасшедший!» — совсем было уж собрался объявить Александр Борисович, распахнув кухонную дверь. Но вместо этого застыл на пороге. Ирина Генриховна, милая, красивая и какая-то по-особенному умягченная, какой не была уже и не вспомнить сколько лет, примостилась на табуретке и, в нарушение всех хороших манер, каковых неукоснительно требовала от дочери и супруга, почем зря поедала соленые огурцы, вылавливая их прямо из банки своими изысканными музыкальными пальчиками. В прозрачном баночном рассоле плавали жесткие ветки укропа и дольки чеснока. И — словно эта банка была деталью машины времени — Саша мгновенно переместился на другую кухню, где его Ирка, такая же красивая, только гораздо моложе, с круглым выступающим животом, вот так же самозабвенно нарубывала такие же венгерские соленые огурчики. Вот только достать их во времена дефицита было значительно труднее…
— Ой, Сашенька, — улыбнулась Ирина. Рассол стекал у нее по пальцам, увлажнял губы и подбородок. — А меня почему-то вдруг так потянуло на солененькое. Как когда я Нинку носила…
«А ведь мы перестали предохраняться», — внезапно уяснил Турецкий. Фотографии выскользнули у него между пальцами и разлетелись по кухне. Вот ведь дураки, вбили себе в голову, что незачем в их возрасте, к тому же если у Ирины климакс… Ничего себе климакс! Дочь, того и гляди, через год-другой осчастливит родителей внуками, а они ей в ответ преподнесут братца или сестрицу. Вот, мол, нашли себе развлечение на старости лет!
«Ну и что же, что на старости лет?» — немедленно осадил он себя. Взять хотя бы этого председателя колхоза: мужик не первой молодости, а сынишка у него совсем клоп, второклассник. Зато любят один другого так, что приятно посмотреть. Может, в этом есть своя мудрость? Поздние дети, он слышал, получаются талантливыми. К тому же сейчас, когда Россия испытывает недостаток населения, рожать должны все, от мала до велика… то есть, пардон, от млада до стара. Вот и их сын… С чего он взял, что обязательно сын? Нет, хотелось бы, конечно, продолжателя рода, наследника фамилии. Но девочки, как ему известно на примере Нины, тоже существа занятные. В следующем столетии женщины, пожалуй, не отстанут от мужчин по части карьеры. Он и дочке будет рад…
Все эти непричесанные мысли пронеслись в голове Александра Борисовича за долю секунды и продолжали крутиться в ней, пока он, не позволяя Ирине нагнуться за фотографиями, прижал ее к себе, принялся целовать в щеки, в нос, в соленые губы, отдающие морем:
— Ирка, к черту наши разногласия! Я счастлив! В честь нашего семейного праздника и окончания дела подмосковных латифундистов приглашаю тебя в ресторан. Нет, к сожалению, вряд ли получится: спиртного тебе нельзя, а что за ресторан без спиртного? А хочешь, поедем прямо сейчас в кино? На что захочешь: на мелодраму, историческую драму, боевик, фильм ужасов… Нет, боевики и фильмы ужасов отменяются: тебе надо избегать волнений!
— Саша, ты что? — взвизгивала и хохотала Ирина, то вывертываясь из-под его поцелуев, то отвечая на них. — Ты что, вообразил, что я… что если снова соленые огурцы… Но этого не может бы-ыть!
— А ты проверься, проверься…
— А если я проверюсь и… ничего не окажется… ты не станешь на меня злиться?
— Привет тебе! Когда я на тебя злился?
— В последнее время — всегда.
— Правда? Торжественно обещаю исправиться и клянусь: каков бы ни был результат, злиться на тебя я не стану.
— Саша, а что это за люди? — Ирина все-таки подобрала с кафельного пола две-три фотографии и с недоумением разглядывала их.
— А, так, пустяки. — То, что горячило кровь по дороге домой, сейчас, в самом деле, казалось полной… нет, пустой глупостью… короче, пустяки и есть. — Это те, кто за мной следил. Понимаешь, я их на самом деле видел. Я не…
«Я не сумасшедший» — этой своей коронной фразы Александр Борисович завершить не успел: Ирина прервала ее, присосавшись — на сей раз по собственной инициативе — к его губам долгим поцелуем. Поцелуй был так горяч и томителен, что Саша ощутил даже некое телесное беспокойство.
— Я так и думала. — Глаза Ирины влажно сияли, губы, сохранившие прикосновение его губ, стали свеже-алыми. — Я очень-очень надеялась, что с тобой все в порядке. Я тоже так счастлива сегодня!
«Ну разве могла она не обрадоваться? — размягченно подумал Турецкий. — Любая женщина на ее месте обрадовалась бы. Ни одна не желает мужу шизофрении. Ни одна, кроме, должно быть, Надюшки… А, к черту Надюшку! К черту психологию! Начинаем новый этап нашей жизни».
И, подхватывая Ирину на руки (несмотря на свои годы и Иринины лишние килограммы, он не настолько ослаб, чтобы не отнести ее в их супружескую постель), Александр Борисович еще раз подумал о возможном ребенке, которому не повредит вливание мужских гормонов. Ребенок рисовался ему в виде Прошки Бойцова — такой же светленький, вихрастый, ангельски голубоглазый. И отдаленным фоном, где-то на периферии сознания встала сцена, завершившая войну вокруг колхоза «Заветы Ильича»…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА. ИВАН БОЙЦОВ. ПОРАЖЕНИЕ, ПОХОЖЕЕ НА ПОБЕДУ
Увидев, как упал и коротко содрогнулся последней судорогой Акулов, выплеснув изо рта фонтанчик крови на серый пол спортзала, Иван Андреевич закрыл глаза. Смерти надо смотреть в лицо, он это знал теоретически, но практически — не выдержал. Поддался секундной слабости. Он был абсолютно уверен, что сейчас его изрешетят акуловские телохранители. Что ж, во всяком случае, он погибнет не зря. Одного жулика и убийцу он убрал, другие поостерегутся идти акуловским путем, зная, что здесь они нарвутся на сопротивление. Внутри теплилась надежда, что после его смерти бандиты отпустят Прохора: ведь они держали ребенка в заложниках, чтобы давить на отца. А если отец мертв, почему бы не отпустить мальчика подобру-поздорову? Но это так, в идеале: на самом деле эти отморозки способны замучить Прохора только для того, чтобы отомстить покойному Бойцову. А скорее всего, сын уже мертв. Впервые за эти лихорадочные дни Иван Андреевич подумал об этом без горечи. Мертв, ну, что же, все там будем… Пусть Прошенька подождет немного, его папа уже идет к нему. Скоро они снова окажутся вместе, папа погладит своего маленького по голове, они пойдут по широкой светлой дороге… Закрыв глаза, Иван Андреевич отчетливо видел эту дорогу: песчаную, без единого камешка, пролегающую меж ровных, поросших высокой травой, не тронутых человеческой деятельностью лугов. Жаль, что он не позаботился выяснить побольше о жизни после смерти, но теперь поздно, теперь он и сам все узнает, без посредников… Так что же телохранители не стреляют?
