Молчание в трагическую минуту бывает особенно тяжким. Когда в буквальном смысле у тебя опускаются руки, не знаешь, что делать, куда прятать глаза, когда возникает ощущение, что это твоя прямая вина во всем, что свалилось на головы ни в чем не повинных людей. И ты видишь их, и сам начинаешь неожиданно понимать, почему в старые времена казнили гонцов, приносящих худую весть: отрубил такому голову и чувствуешь, что тебе вроде бы самому становится легче.
Вот и ощутимо заполняющее собой тесную прихожую трагическое молчание уже становилось просто невыносимым, когда Люся повалилась со стула на пол и закричала истошным голосом, забилась в судорогах. Оборвалась проклятая тишина и появилась необходимость что-то немедленно делать. Ну прежде всего, конечно, помочь женщине. Поднять ее, перенести в комнату, на кровать положить, полотенце, наконец, намочить, чтоб остудить голову. Воды, что ли, принести из кухни в стакане…
Такие нетрудные и даже в чем-то облегчающие смутную душу действия постепенно вернули нормальное состояние духа всем, кроме, разумеется, семьи Мазаевых. Увидев, что с матерью происходит что-то непонятное, заорал дурным голосом младший Алексей. А старший сын лишь насупился и сердито глядел на виновников пришедшей в дом беды.
Он потом только поймет, что произошло. Но уже сейчас, может быть, впервые в жизни, ему пришла в голову странная мысль, что он остался в доме вроде бы за старшего. Никогда так не думал, а теперь словно озарило. Поэтому и орать, плакать он не собирался, а вот приструнить младшего, чтоб криком своим не полошил соседей, следовало. И он силком оторвал Лешку от матери, лежащей ничком с мокрым полотенцем, закрывшим все ее лицо, и привычно уволок в «детскую» комнату. Мельком, проходя мимо, взглянул на висевшую над пианино большую цветную фотографию под стеклом, где были сняты отец с матерью — она в белом платье, а он в синей летной форме с погонами полковника, и неожиданно почувствовал тугой комок в горле. Кашлять захотелось, и он грубо так, по-уличному, откашлялся и даже зло сплюнул на пол, что делал только на улице. А чтобы и самому не зареветь в голос, стал кричать на брата, чтоб тот немедленно успокоился и не трепал нервы. Мамина фраза, когда ей сильно надоедали братья-разбойнички…
И еще однажды Саша вспомнит этот тяжкий для себя момент и поймет наконец то, чего никак тогда, двенадцатилетним пацаном, понять не мог. Несмотря на обилие людей в квартире, куда на крики все-таки пришли соседи, стало в доме пусто. Одиноко. Вот люди ходят, говорят о чем-то, утешают мать, сами плачут, либо просто глаза вытирают, как эта тетя Рита, которая никогда и мужа-то своего не имела, а все чужих дядек в гости к себе водит. Глаза-то трет, а слез никаких не видно. Больше взглядом по стенам шарит. И чего им всем тут надо? Знать бы…
Вечер уже. Лешка поревел и заснул. И соседи разошлись. А за столом на кухне остались только мать, папин начальник, дядя Вася Донченко, и жена дяди Пети, который нынче летал вместе с папой, а теперь находился в госпитале, откуда и приехала недавно тетя Инна. Увидев Сашу, Донченко махнул ему рукой, подзывая к себе, а когда мальчик подошел, обнял его и посадил к себе на колено. Прижал к груди, где его больно укололи колодки орденов с медалями. Саша и отстранился немного, а дядя Вася не понял почему и снова прижал, сказав:
— Вот же ж какая зараза вышла, сынок… А я ж ведь сидел там, на вышке-то. Приказываю оставить машину к такой-то матери! Молчит…Только, говорит, от города отвернули, а тут поселок, мать его! И откуда взялся?! Как назло… Петьку, говорит, заставил покинуть. Ну почему?! С какого хрена этот флаттер соскочил?! Ты ж понимаешь, сынок, твой батя уже кидал эту машину в штопор! Срывал так, что от нее перья должны были лететь! А не летели! Будто нарочно ждали… И дверь еще эта проклятая… Ох, сынок, все бы им поотрывал к едреной фене! Такого человека загубить!
— А вот Петя говорил… — вклинилась тетя Инна, тоже, как и Люся, вся зареванная, но поменьше, конечно. Рада ведь, что дядя Петя живой остался, хоть и в госпитале.
— Да чего там Петру-то говорить? — отмахнулся Донченко, отпуская Сашу со своего колена. Он потянулся к пачке «Беломора», который курил постоянно, отчего и пропах весь табачищем. — Считай, родился заново… Был же я у него, сам и отвозил. Об сосну его шарахнуло, там и повис, пока сняли. Главный вопрос! Откуда флаттер взялся?! Куда эти смотрели? Что они там считали? И насчитали, мать их… А вот за Леху твоего, Люсенька, — сказал вдруг с отчаянием, — все они молиться на тебя должны… И на детей твоих, которые от Лехи нашего остались… Не… — всхлипнул он вдруг и стал одной рукой тереть глаза, а другой давить в блюдце папиросу. — Не дадим пропасть… это мое тебе слово. И ему тоже… Ох, не могу больше, прости, пойду я… Скажу своей, она придет завтра, поможет… И вообще…
— Ты бы про это свое «вообще» уж лучше помолчал! — заявила вдруг воинственным тоном тетя Инна. — А то как словами, так у вас их полно, а как до дела?
— А чего ты конкретно имеешь в виду? — вскинулся поникший было от горя Донченко.
— А вот то и имею! Вы там, у себя, всё комиссии создаете! Всё виноватых ищите! А сами какую технику подсовываете людям, а? Чтоб они гробились? А вы будете фуражки сымать да обещаниями разбрасываться? То сделаем, этого не позабудем… Врете все!
— Да ты чего?! — изумился Донченко. — Несешь чего, говорю? Петька тебе, что ль, совсем мозги набок свихнул? Я ж говорю: государственная комиссия все досконально выяснит. И тут не виноватого искать надо, а причину! Алексей-то при чем? Он — герой. Он своей жизнью многим другим жизни спас. И не фигурально, а очень даже конкретно! Аппарат куда падал? На город! А Леха отвел его в сторону… Это и Петька твой подтвердил — хотя рули уже не слушались. Там у них вся прибористика повылетала из гнезд к едреной матери! Разваливался аппарат… Записи-то переговоров и ящик сохранились. Всё расшифруют, покажут, как дело было… Но мне-то, в общем, понятно, что при флаттере выход один у них оставался: уводить аппарат, сколько возможно, и покидать его. А Леха тем не менее сумел, заставил себя послушаться! Как — вот вопрос! И кто ж знал, что там еще и поселок, до сих пор на карте не отмеченный? И люди живые ходят… мать их за ногу… И ведь снова сумел! В последний раз… Истинно подвиг… Как в той песне…
— Ага, карта виновата теперь… — стояла на своем Инна. — У них же, Люся, вечно — не понос, так головная боль… начальнички… Ты еще спой!
— У вас, девки, душа не в себе, это — понятное дело. Вот только не надо валить всё в одну кучу. Все мы живые люди, и у каждого своя боль. Обвинить-то проще всего, а вот разобраться, чтоб следующий, кто полетит… такая работа. Вы уж простите нас… за то, что живыми остались. Не в первый раз, к великому сожалению, говорить такое приходится… — Донченко тяжко вздохнул, нашел свою фуражку и ушел, неслышно притворив за собой дверь.
А Люся с Инной остались на кухне. Они долго еще говорили, но совсем тихо, не отрывая глаз от скатерти. Саша ничего разобрать не мог, как ни старался. Но из всего, что он сегодня услышал, понял лишь одно: папа совершил героический подвиг, за что его, возможно, даже наградят. Только вот как это будет, Саша совершенно не представлял себе… Как и то, что отец больше не вернется домой.
