Продемонстрировав свое неудовольствие, Гузиков махнул рукой, предлагая садиться. Так учитель показывает нерадивому ученику-двоечнику: мол, сядь, все равно от тебя никакого толку. Но поскольку он сам сидел, а Турецкий по-прежнему еще стоял, у Александра Борисовича было преимущество. Например, ни слова не говоря, повернуться и выйти, хлопнув при этом дверью. Послать мэра вслух по матушке, по Волге, или Каме, как удобнее, а потом выйти. Наконец, использовать классический вариант: сесть возле дальнего угла длинного стола для заседаний и заговорить тихим голосом, каким любят разговаривать с подчиненными очень большие начальники. И чем тише они говорят, тем тщательнее вынуждены прислушиваться к ним подчиненные.
Турецкий выбрал третий вариант. Он устроился на стуле практически на другом конце кабинета и нарочито негромко спросил:
— Ну и с чем вы меня собирались познакомить?
К концу фразы Гузиков уже по-гусиному тянул шею, машинально пытаясь расслышать вопрос. Не понял. Нахмурился. Турецкий повторил вопрос. И тогда мэр поднялся и перешел к нему, подвинув себе стул.
— Я в третий раз спрашиваю вас, Савелий Тарасович, — теперь уже сам, как глупому ученику, сказал Турецкий, — с какой запиской вы собирались меня познакомить?
— Запиской? А-а, да, говорят, что он оставил. Только я ее еще не читал. Она там, — мэр махнул рукой за окно. Но в ней сказано, что... — Голос его окреп, и он снова почувствовал уверенность в себе. — Что... э-э... уходит после тяжелого разговора с вами, не видя для себя никаких дальнейших жизненных перспектив. Как вы это можете мне объяснить?
— Во-первых, я не совсем понимаю, почему я должен именно вам что-то объяснять? Вы кто? Мэр города? Вот и оставайтесь им. А объяснения по поводу, скажем, статьи сто десятой Уголовного кодекса Российской Федерации — доведение до самоубийства, если таковая будет мне предъявлена компетентными лицами, я готов им дать в любую минуту. Во-вторых, ставя свой вопрос именно в такой плоскости, вы изволите обвинять меня в том, что господин Слепнев решил расстаться с жизнью из-за того, что я лишил его, видите ли, «дальнейших жизненных перспектив»? Но это же чушь собачья! Мы вернемся к этому вопросу позже. А пока я сам хочу спросить: а что, господин Керимов не собирается порешить свою жизнь? Нет? А господин Затырин вам тоже ничем подобным не грозил? Странно. Вот смотрите. Подполковника я фактически отправил под арест. То есть в буквальном смысле лишил некоторых перспектив. С Керимовым у меня вчера состоялся очень нелицеприятный и жесткий разговор, уверен, что он вам уже доложил. А они — ничего. Не повесились, не застрелились. Почему? Та же картина и со Слепневым. Мы ведь с ним просто побеседовали днем, буквально перед моим разговором с прокурором, — я у них побывал там, в поселке. И оставил судью в добром здравии, прокурор может подтвердить, по-моему, они даже виделись после моего отъезда. Так в чем же заключается моя вина? Он, кстати, когда застрелился-то?
— Ночью... сказали.
— А чего ж он тогда ждал целый день? Не понимаю. Но я послал своего человека, он разберется и доложит... Впрочем, был один момент, на который я как-то не обратил внимания... Да-да, Антон Захарович чрезвычайно разволновался, когда у нас зашла речь о возобновлении того прекращенного дела по автоугонщикам в связи со вновь открывшимися обстоятельствами.
— А что это за обстоятельства? — нахмурился мэр.
— Долго объяснять. Да и речь идет о тайне следствия, вы меня понимаете? Судья, если мне не изменяет память, как-то странно, я бы сказал, даже болезненно воспринял эту мою мысль. А еще мы, помнится, коснулись сугубо узкопрофессиональной темы, касающейся отзыва судей по причине утраты доверия и ненадлежащего исполнения своих обязанностей. Есть нынче такая формулировка. Но и это еще, я полагаю, не причина. Нет, не понимаю.
— Зато мне кое-что становится ясным, — заметил проницательный мэр. — И я хочу вам это высказать без всяких, извините, как их... Ну экивоков.
— Да, есть такое слово. Означает двусмысленный намек. Вы это имеете в виду? Хотите правду-матку, без намеков?
— Вот именно. Я разговаривал сегодня с Григорием Олеговичем, понимаете?
— Речь, видимо, о губернаторе?
— О нем, о нем! Рассказал про нашу тревожную ситуацию. И должен доложить вам, господин Турецкий, что и он сам, и все областное руководство тоже весьма недовольны тем, что вы себе у нас позволяете.
— Вот как? Интересно! Продолжайте, я внимательно слушаю.
— Он просил передать вам, что приглашал вас сюда затем, чтобы вы здесь помогли нам порядок навести. Установить законность. А не сажали уважаемых людей, не угрожали им репрессиями, доводя даже до самоубийства!
По мере своей речи Гузиков распалялся, и голос его приобретал бронзовую звонкость и величие.
Это было действительно интересно. Оказывается, Турецкого сюда «пригласили»! Как жаль, что он не знал раньше... А то мучился, понимаешь — вроде явился без спросу, кругом хмурые и недовольные лица. Но теперь ситуация прояснилась. Ну что ж, тогда становится понятно, почему и мэр, и губернатор собираются жаловаться на него в Москву. И, естественно, сразу в президентскую администрацию, право, чего мелочиться? Ведь вопрос серьезный! Фактически речь о президентском доверии будущему кандидату в губернаторы! А ну как ему не окажут такого доверия? Что тогда?
Конечно, Александр Борисович сдерживал себя, играя улыбкой на губах. Но вот вопрос о доверии губернатору, видно, всерьез задел Гузикова. Он вмиг утратил свою заносчивость и притих. А Турецкий и не собирался с ним ссориться, у него еще оставалось здесь, в городе, слишком много рутинной работы. О чем он также сказал мэру, после чего, демонстрируя свою занятость, быстро поднялся, походя кивнул и, не прощаясь, как следовало бы — по мнению Гузикова, — покинул кабинет.
5
Встречные «телодвижения» не заставили себя ждать. Вероятно, крепко засело в мозгах Гузикова предложение покойного уже судьи разобраться с Турецким. И если сам Александр Борисович отнесся к такой угрозе отчасти даже с юмором — ему, вообще говоря, и в голову не могло прийти, что этот действительно похожий на важного рождественского гуся Гузиков предпримет против него такого рода акцию, то Филипп Агеев подошел к делу более внимательно. Он, так же как и Александр Борисович, понимал, что загнанный в угол хищник способен решиться на отчаянный шаг. Но Филя хорошо помнил немало подобных случаев по жизни, а Турецкий понимал проблему отчасти теоретически. Хотя встречался, и не раз, с такими вещами.
Словом, Филипп не стал ждать, когда вернется прикрепленный к Турецкому водитель, возивший в настоящий момент Грязнова-старшего, а выставил в качестве приманки себя.
К своему отлично сделанному и плотно сидящему на голове парику, а также фраерским усикам он быстро привык. С удовольствием демонстрировал также манеры и интонации южного человека. И каких-то проверок со стороны местных пинкертонов он тоже не боялся. Машина официально принадлежала прокатной конторе, а водитель? Он мог представить целую кучу весьма темпераментных объяснений, если бы у него их потребовали. Не стоило также забывать и о «секретном удостоверении». Но требовать объяснений было некому. И Филипп теперь не скрывался вместе с Денисом Андреевичем, оставшимся в «помощниках» у адвоката Гордеева, а часами просиживал в темной «девятке» возле тех подъездов, за дверьми которых в данный момент находился Александр Борисович.
