Но он определенно рассчитывал и на снисхождение — это было заметно по его хотя и решительному, но и в общем-то в достаточной мере просительному тону.
Майор настаивал, чтобы его показания были оформлены как чистосердечное признание — рассчитывал на определенное снисхождение в дальнейшем. И у Грязнова сначала появилась, а позже и утвердилась мысль о том, что, прежде чем явиться к нему, майор побывал у Седлецкого, где и получил все необходимые инструкции.
Во-первых, слишком быстро закончились бега от правосудия, а во-вторых, излагал майор свою одиссею довольно четко и продуманно. Вряд ли без посторонней помощи он смог бы все так аккуратно сформулировать. С одной стороны, конечно, виноват, дальше некуда, а с другой — его можно ведь и понять. Испугался, потерял контроль над собой, сбежал, но быстро понял, что это не спасение, а единственное, что еще может в какой-то степени не столько даже оправдать, сколько как-то объяснить его поступки, — это явка с повинной.
Вячеслав Иванович в свою очередь сообщил майору, что ему будет предъявлено обвинение в превышении должностных полномочий по части 3-й статьи 286-й Уголовного кодекса РФ, но, учитывая его чистосердечное раскаяние, а также ходатайство начальника ГУВД генерала Седлецкого, в котором были указаны положительные данные о личности майора, ограничился, в качестве меры пресечения, подпиской о невыезде. На это он имел полное право, являясь заместителем руководителя оперативно-следственной группы.
Затем Грязнов сказал, что теперь он, видимо, задержится в городе еще на денек-другой, завершит допросы омоновцев, участвовавших в зачистке, — их фамилии уточнил сам Умаров, после чего Вячеслав Иванович со своими «ребятками» сможет вернуться в Воздвиженск.
— А у вас что нового? — поинтересовался Вячеслав Иванович.
Турецкий рассказал. Грязнов долго молчал, потом осторожно спросил:
— А чья работа?
— Сам, Слава. Там сейчас местные оперы работают, а я подъеду попозже. Или Володьку Поремского подошлю. Думаю, характер оказался слабым. Да и потом, чего скрывать, он же должен был понимать, что увяз полностью. Там такой компромат обнаружился! Словом, не выдержал. Представляешь, что сейчас начнется? Они же теперь буквально каждое лыко — в строку!
— Да уж, не завидую.
— Кому?
— Нам с тобой. Кляузы пойдут. Надо быть готовыми.
— Да я давно готов. Еще когда в первый раз перешагнул порог прокуратуры, уже был готов. Мы тоже, наверное, закончим сегодня с милицией. Ты не представляешь, какие прохиндеи! Как врут, глядя прямо в глаза, и даже не краснеют, мерзавцы.
— Это я-то не представляю?! Саня, держи себя в руках... И пусть Филя почаще проверяет нашу связь. Если появится хоть малейшее подозрение, перейдем немедленно на запасную. Будьте внимательны, мы тут под колпаком.
— Я знаю. Володька вернется, тут же тебе перезвоню, чтоб ты полностью владел информацией...
Другим, не менее знаменательным сигналом, был телефонный звонок от мэра Гузикова. Точнее, позвонил Иван Порфирьевич, его зам, и учтиво спросил, не сможет ли в настоящую минуту господин Турецкий переговорить с Савелием Тарасовичем? Он, Сажин, готов немедленно соединить их.
— Соединяйте, — бросил Турецкий, приблизительно уже зная, о чем пойдет речь.
А в принципе его волновал лишь один, достаточно, кстати, мелкий, вопрос: оставил ли судья предсмертную записку? И если оставил, тогда что он мог в ней изложить? Что его запугали? Несерьезно. Что он уходит, чтобы спасти свою честь? Тем более. Что он чувствует свою вину? А что, этот мелкотравчатый позер мог на подобное решиться. Но в таком случае он не мог не предвидеть последствий своего прощального текста. Да на него же лучшие друзья теперь спишут все собственные грехи! А уж об особняке и говорить не приходится. Кто ж оставит его одинокой Ираиде, вдове преступника мужа, ушедшего от честного правосудия? Сразу найдутся и помощники, и прочие... Нет, вряд ли он решился бы на этакий шаг, опасный уже не для него, но для его вдовы.
И тут этот Гузиков.
В трубке слышалось напряженное дыхание, но абонент молчал, — видно, ждал, чтобы первым начал все- таки Турецкий. Вот же!..
— Слушаю вас, — сказал Александр Борисович на всякий случай утомленным голосом.
— Это Гузиков говорит, — услышал он строгий, даже суровый голос.
— Я знаю, — ответил Турецкий, и возникла новая пауза. Видно, такой дерзкий ответ озадачил мэра.
— Вы, надеюсь, в курсе событий? — голосом обвинителя заговорил Гузиков.
— В курсе. Но отчасти. Собираюсь узнать подробности. Но не сплетни и домыслы, а конкретные факты. И с этой целью отправлю на труп своего следователя.
—Да как вы такое можете говорить?! — возмутился мэр.
— А-а, понял, для вас, возможно, звучит и диковато, но у нас, у профессионалов, выезжают именно «на труп». Не берите в голову. Имеете что-нибудь сообщить по этому поводу?
— Я думал, это вы мне имеете-сообщить! Это же ваших рук дело?!
Ого! Гузиков начинал брать голосом верхи.
— Я не понял, — жестко сказал Турецкий, — вы, кажется, обвиняете в чем-то меня? Слушайте, Гузиков, вы что, в своем уме? Вы с кем разговариваете?! И каким тоном?!
Теперь уже гремел Александр Борисович. Гремел и улыбался, но мэр этого, естественно, не мог знать. И он струхнул.
— Вы меня не поняли, — поторопился он интонационно принести извинения. — Я имел в виду, что вы были вчера последний, кто беседовал с Антоном Захаровичем.
— С чего вы взяли? Разве он после нашего с ним дневного разговора больше ни с кем не общался? Сомневаюсь.
— Он оставил записку.
«Значит, все-таки обставил свой уход... »
— И что в ней, любопытно узнать.
— Я не хотел бы обсуждать этот вопрос по телефону. Не могли бы вы сейчас подъехать в администрацию? Вот и решим...
— Не знаю, что можно решать еще в подобных ситуациях. — Турецкий вздохнул. — Но так и быть... Если вы подошлете свою машину. На моей уедет следователь. А ту, что за мной закрепили в области, я передал генералу Грязнову. Так что я без колес.
— За вами подъедут, — ответил мэр и отключился, не прощаясь.
— Володя, — обратился Александр Борисович к Поремскому, ждавшему команды, — вали к судье, все там внимательно осмотри, обнюхай, узнай насчет какой-то записки, а я к мэру. Ему, чувствую, не терпится сделать мне какую-то гадость...
Вероятно, Савелий Тарасович решил, что если он у себя в кабинете, то, значит, может явить себя грубым барином. Не вставать, не приветствовать человека, вошедшего к нему, не протягивать ему руки и так далее. Ну и говорить еще недовольным, брюзгливым тоном, демонстрируя свое неуважение к тому, кого сам же и пригласил приехать, чтобы «посоветоваться» или что-то «решить».
