Видимо, о чем позже говорили в аэропорту, при обсуждении сложившейся ситуации с неудавшейся встречей, на всех, включая и авиационное начальство, подействовала твердая уверенность первого заместителя министра Смурова, бывшего, как говорится, во главе встречающих. Это ему принадлежало предположение, что министр по собственной воле изменил маршрут. Мол, обласканный президентом, тот теперь редко считается с мнением окружающих, настойчиво проводя собственную линию в политике министерства. Не говоря уже о бытовых ситуациях, вот вроде этой.
Так ли говорилось, или не совсем так, главное в другом — в смысле сказанного. А смысл был простой: мужики, нечего зря волноваться и строить предположения, не впервой, утром ситуация прояснится, айда к столу, не зря же накрывали! О последнем стало известно уже от обслуживающего персонала, от официантов, которые, чертыхаясь, вынуждены были задержаться в зале для VIP-пассажиров едва ли не до утра, пока «высокие руководители» не подмели все со стола.
А утром, когда раздались звонки первых свидетелей трагического происшествия, когда позвонил, наконец, и Борис, — Тимофеев кивнул в сторону подполковника, — вспыхнула паника, и начали немедленно искать виновных. И первыми, разумеется, были названы сотрудники диспетчерской службы, которые ошиблись в расчетах, передали экипажу самолета неточные данные для посадки самолета. К тому же и сам экипаж совершил собственную тяжкую ошибку, неверно рассчитав угол захода на посадку. В общем, причина аварии со смертельным исходом — сплошные нарушения служебных инструкций. Это — классический, неоднократно проверенный вариант переложения собственной вины на чужие плечи. И ежу понятно…
Ну а после этого пошла волынка: временное отстранение от работы на период следствия, подписка о невыезде, будто он собирался от кого-то скрываться, бесконечные собственные комиссии, прокуратура и милиция, затем прибыла из Москвы аварийная государственная комиссия. Тоже допрашивали подробнейшим образом. Теперь вот новая… Нормальная работа кончилась…
Общая картина Вячеславу Ивановичу была понятна. А вот в чем заключалась угроза для генерала и его бравого помощника, которая могла бы исходить от простого диспетчера, это — большой вопрос. Чего они, собственно, хотели? Или, наоборот, чего не хотели услышать? Что, с их точки зрения, могло представлять для них действительную опасность?
То ли спокойный, рассудительный разговор, наполненный сочувствием к Олегу Ивановичу, оказавшемуся в положении «крайнего», то ли обычная усталость подействовала, но Тимофеев решил, видимо, быть до конца откровенным.
— Я, конечно, не все, что знал и слышал, им рассказал, — задумчиво проговорил он. — А они, возможно, просекли это дело и насторожились. Не знаю, может, то, что я слышал, им как-то угрожает, а может, это просто мои домыслы…
— Давайте вместе решим, — осторожно сказал Грязнов, нюхом почувствовав, что, кажется, становится горячо, и боясь спугнуть удачу. — Со мной, во всяком случае, вы можете ничего не бояться. И все, что касается нашего общего дела, останется в тайне до тех пор, пока что-то вам может угрожать. Не хочу предвосхищать событий, но я почти уверен, что большинство посещавших вас и производивших допросы сотрудников правоохранительных органов крайне заинтересованы в сохранении статус-кво относительно причин катастрофы. Ибо они при этом ничем не рискуют: с мертвого экипажа уже не спросишь, а диспетчер? Он в их играх пешка. Кстати, если вина экипажа будет доказана, то, скорее всего, чтобы загасить любую волну, к вам также они не станут предъявлять претензии. Но нервы потреплют, это без сомнения. Однако давайте вернемся, как говорится, к нашим баранам. Итак, что вы слышали и о чем не сказали следственной бригаде, а также аварийной комиссии?
— Тут, понимаете ли, у меня у самого нет твердой уверенности. Скорее, интуиция. Впрямую нет ничего, но мне показался странным диалог в эфире — разговор велся по мобильному телефону. Всего несколько фраз, вопрос — ответ. Но какие-то странные. А незадолго до этого был также звонок по мобильному, причем тому же.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересованно подтолкнул Грязнов.
— Понимаете, первый разговор был совсем короткий. Неизвестный, не представившись, как это делается обычно, просто сказал: «Все в порядке», а другой голос ему ответил: «Хорошо, я понял». И все. А потом, через двадцать три минуты, я по часам засек, новый звонок, тому же абоненту, я голос его узнал по ответам. Мне показалось, что абонент, которому звонили, находился где-то совсем рядом, возможно, даже в помещении аэровокзала. Незнакомый голос спросил: «Как поживает наш дорогой? Как здоровье?», на что сразу последовал ответ, по-моему, того, кого я, говорю, уже слышал: «Птичий грипп, сами понимаете, он лечится долго. Если лечится вообще». И снова вопрос: «Вы говорите так уверенно?» И ответ, после чего собеседники прекратили разговор: «Сто пудов!» Правда, очень странно? Причем, что еще любопытнее, эти телефонные разговоры, которые мне удалось засечь и записать на магнитофон, начались спустя примерно полчаса после контрольного времени приземления московского самолета. Я был, естественно, в напряжении и все внимание обратил к эфиру. Надеялся еще, что может быть какое-то разъяснение по поводу молчания.
— Вы никому не говорили об этом?
— А вот только ему, — Олег показал на Бориса. — Но он велел мне молчать.
— Почему, Борис Егорович? — спросил Грязнов.
— Посчитал, что к делу это прямого отношения не имеет, зато настроение ему, — Симагин кивнул на Тимофеева, — может здорово испортить. Соответственно, и здоровье, это у нас хорошо умеют…
— А сам что по этому поводу думаешь? Не зря ж ведь Рауль молчать ему посоветовал!
— Наверное, если что-то подозревал… Да Олег не только это слышал. Ты расскажи, Олег, надо.
— А как вам, Олег Иванович, удалось сохранить в тайне эту и, возможно, другие ваши записи? — поинтересовался Грязнов. — Разве следователь не задавал вам вопросов насчет переговоров в эфире? Материалы не изымал?
— Почему, изъяли, — усмехнулся диспетчер, — только, понимаете ли, у нас есть практика, о которой мало кто знает… Мы ведем также и дублирующие записи на случай, если вдруг у аппарата по какой-то причине произойдет сбой. Вот запись переговоров с экипажем я им отдал, остальное стер, ну а дубль убрал вообще с глаз подальше. Но раз Боря говорит — надо, я вам передам. Афишировать это дело, конечно, не хотелось бы, все-таки нарушение. Но тем не менее… не нравится мне вся эта история! Запах у нее какой-то криминальный. А может, я не прав…
— Ни о каких ваших переговорах с пилотом в материалах дела ничего не сказано, видимо, вашу запись они к делу так и не приобщили. Ну а вы еще что-нибудь слышали? — Грязнов вернул диспетчера к основной теме разговора.
— Было. Незадолго, как я теперь понимаю, до аварии, что меня потом и насторожило.
— И вас? — Вячеслав Иванович посмотрел на Симагина.
— И меня тоже, — кивнул тот. — Да вы сейчас сами поймете. Покажи, Олег.
— Я и на словах могу, а слушают пусть сами, я уже наслушался… В общем, это переговоры неизвестного мне летчика с землей, с базой, надо понимать, с аэродромом. А у нас тут кроме нашего и еще одного, маленького, бывшего досаафовского, возле поселка Звягино, других и нет.
