— Ангел в аду? — издали спросил Турецкий. Неужели он увидит эту картину? Он переставал уже надеяться, что когда-нибудь это произойдет.
— Она, она! — Никогда такого голоса у Славы не слышал: будто смеется сквозь слезы. — Смотри, ради чего мы рисковали жизнями… И, между прочим, сейчас рискуем.
Турецкий, все еще чего-то опасаясь (то ли разочароваться, то ли увидеть, что картина повреждена, то ли повредить ей дотошным взглядом), пошел на зов друга. Он целомудренно начал с созерцания черно-зеленого склона львовской горы, изъеденного, словно сотами, печами, где пылает огонь. Обжегся, перевел взгляд на скорбную девушку, отводившую белой лапкой от лица прядь густейших черных волос. И только после этого посмел открыто и прямо взглянуть в лицо земному ангелу Бруно Шермана — Марианне Штих. Это был ангел, и при этом женщина из плоти и крови. Она умела любить, она умела отстаивать любовь. Ее любовь к художнику и всему, в чем он явил свой талант, была настолько велика, что не исчезла даже после смерти.
Депрессия, говорите, Вениамин Михайлович? Много ваша наука понимает. Какие замысловатые и при этом неубедительные объяснения. Просто эта картина позвала на помощь Сашку Турецкого, который тогда еще ни сном ни духом не ведал о ней и о Бруно Шермане. Она призывала его изо всех сил, чтобы он спас ее от жуликов, которые своими грязными руками пачкали память художника.
И теперь, стоя перед запечатленным на холсте чудом, Турецкий чувствовал, что кошмарные сны оставили его навсегда. Его дело, в сущности, завершено.
Но, чтобы завершить его по-настоящему, придется еще потрудиться. Разоблачить Файна, как уже разоблачили Шестакова… Кстати, где Шестаков? Турецкий чувствовал ответственность за этого нечестного, но, как-никак, доверившегося им человека.
Самая неприятная, хотя и не самая рискованная, часть операции выпала на долю тех сотрудников МУРа и «Глории», которые шли на приступ через канализацию. Для этой цели их снабдили резиновыми костюмами. После того как отодвинули железную крышку люка, каждый из них с тоской принюхался к аромату, который поднимался снизу. Виднелись железные скобы, прикрепленные к совершенно отвесной стене. По таким запросто лазят раменские труженики, обслуживающие этот неприличный, но необходимый участок коммунального хозяйства.
— Слушай мою команду! — негромко приказал командир группы захвата. — Вдохнуть, выдохнуть и не дышать.
Ставя ногу на первую ступень, ведущую в шахту, сотрудники правосудия так и поступили. Самые стойкие задерживали дыхание на минуту, что достигалось подводными тренировками. По мере приближения к центру канализации «аромат» становился все насыщеннее, хотя наверху это показалось бы невозможным.
Бойцы не жаловались: и не в такое дерьмо им приходилось нырять с головой, выполняя задание. И то, что дерьмо было чистеньким, пахло духами и украшалось бриллиантами, сути не меняло. А запах канализации — что ж, нормальный рабочий момент. К костюмам прилагались еще респираторы, но в них дышать было слишком тяжело, так что их оставили на крайний случай.
В нижней, горизонтальной, трубе протекала вязкая река. Брести приходилось по течению, которое подталкивало в щиколотки. Лучи фонариков освещали то свисающие с потолка шевелящиеся заросли многолетнего налета, то стремящийся по волнам этой реки забвения рваный ботинок. Но водились здесь и действительно живые обитатели: со слипшимся бурым мехом, с розовыми голыми хвостами, они порскали в разные стороны из-под ног, и в их писке слышалась агрессия: это была их территория, пришельцев здесь не ждали. Задумчиво бормотали фильтры, отделяя задерживавшуюся здесь плотную часть нечистот от жидкой, которой предстояло проследовать дальше, в более совершенные очистные сооружения.
Главный в связке озабоченно светил фонариком на запакованную в целлофан карту. Разветвления подземных трубопроводов города Раменки были не такими сложными, как московские, но достаточно запутанными, чтобы заблудиться. Пока они двигались правильным курсом, и, если в бункере все идет по плану, скоро предстоит встреча с художниками и вдохновителем всего процесса, мистером Файном. «Будем брать файного хлопца Файна!» — повторяли они украинскую шутку Александра Борисовича.
Турецкий первым вошел в ту часть Раменок-2, которая на плане не была отмечена как стратегически важная. Завершалась она неосвещенной комнатой, под потолком которой с трудом просматривались ряды крючьев. Вправо от центра с одного крюка свисало мокрое пальто, с которого капала на пол вода, образуя темную лужу. Кто и зачем его сюда подвесил? Турецкий не знал ответа на этот вопрос, но опыт подсказывал ему, что это неспроста. Он перезарядил пистолет и обвел им шевелящееся переплетение света и тьмы.
— Спокойно, — раздался позади него голос, — не двигаться. Ты у меня под прицелом.
— Ага, вот и господин Сальский.
— Так вы меня знаете? — Почему-то факт своей известности милиции заставил Сальского переменить обращение с «ты» на «вы».
— Конечно. Выдающаяся личность, в прошлом «морской котик». В Америку не попали, как хотели, но у нас уже прославились.
Сальский издал короткий смешок, в котором слышалось что-то надтреснутое.
— Я прославился еще больше, чем вы думаете… Вы не в состоянии представить, на что я способен.
— Руки вверх! — скомандовал Турецкий, не решаясь, однако, повернуться: любое движение могло спровоцировать превращение человека, способного смеяться так надтреснуто, в дикого, кровожадного зверя. Пока Сальский сохранял человеческий облик. Ему нравилось куражиться.
— Что же вы не спрашиваете, где мой начальник, долбаный господин Шестаков?
— Мне это не интересно, — сдержанно отвечал Турецкий. — Мы все равно его найдем.
— И даже скорее, чем вы думаете. Что ж вы ненаблюдательный такой? А еще милиционер. А знаете, почему? Потому, что вам мозги засирают мертвецы. Они вам про меня талдычат гадости, а вы верите. Нашли, кому верить. Они ж ничего на свете больше не могут. А я живой.
Турецкому опыт помогал сохранять спокойствие, но нервы давали о себе знать. Это пальто… не случайно оно здесь висит… Турецкий знал, что сзади идут на помощь его союзники, но от их вмешательства Сальский, о котором он знал достаточно, мог сорваться. Надо, пока они не подоспели, действовать одному.
Медленно, словно наконец-то сообразив и будучи потрясен, Турецкий простовато вытянул шею и сделал несколько шагов в сторону того, что, конечно, только выглядело как одежда. Потому что пальто, из которого свисают сведенные судорогой раскачивающиеся ноги, называется иначе… Сальский, забывшись, а может, переоценив свои возможности или держа противника за полного лоха, двинулся вслед за ним. Этого и дожидался Турецкий. Паша был моложе, и морскую выучку не приходилось сбрасывать со счетов, однако следователь по особо важным делам не забыл, как дерутся. Ему удалось сбить противника с ног, но он почувствовал на себе хватку Сальского. К счастью, тут подоспели муровцы.
Только приставленное к затылку ледяное дуло пистолета вынудило Сальского перестать сопротивляться. Тогда он принялся посмеиваться — мелко, противно, будто радуясь неприятности, которую врагам от него еще придется получить.
