— Дотошный же вы человек. — Сощуренные глазки Сальского превратились в узкие черные, без белков и зрачков, щели. — Ценю дотошность в деловых вопросах. Деньги в качестве гарантии вас устроят? Ну, вот они, ваши деньги!
Это была уловка. Стоило брюзге наклониться над бумажным пакетом, который разворачивал Паша, подошедший сзади Жора совершил привычное движение…
Потом он оттирал руки грязным носовым платком: пакостный старикашка перед смертью его обслюнявил.
— Куда его теперь?
— Там, левее, четыре метра до железнодорожных путей.
Остаток дня Паша не вспоминал ни о старикашке, ни о его слюнях. Но спал беспокойно, а проснулся, когда за окном было темно и тихо. Потянулся было за часами, но почему-то не осмелился шевельнуться. Пришло осознание невероятного факта, что вчерашний старикашка стоит в изголовье. Откуда он тут взялся? Вчера его пульс и дыхание отсутствовали, Паша проверил тщательно. А сегодня стоит как ни в чем не бывало. Какое он имеет право? Как будто живой. Только бы не вздумал плеваться своими мерзкими слюнями… Старикашка постоял и ушел, а может, исчез, как им, мертвым, свойственно. Но Сальский больше не заснул. Истек, должно быть, час, прежде чем он разрешил себе пошевелиться.
Начиная с этого утра Паша дал себе слово убивать еще более жестоко, с максимальными видимыми повреждениями. Так, чтобы зловредным мертвецам было трудно проканать за живых.
3
Как сказалось угасание Аральского моря на экологической ситуации Каракалпакии, Турецкий узнавал каждый вечер, когда мылся после проведенного в основном на воздухе дня. Лицо, руки и особенно шея неизменно оказывались черным-черны, чернее южной ночи. Сейчас до ночи было далеко, но помыться следовало, причем целиком. Желательно было принять не душ, а ванну: свидание к тому обязывало. Прости, Ирина Генриховна! Ты ведь все равно знаешь, что в глубине души муж верен тебе, и только тебе. Ты законная супруга, ты подруга дней суровых, ты, кроме всего прочего, мать обожаемого ребенка. А здесь… это совсем другое — служебная необходимость, разведка боем, назови как угодно, любой мужчина отличит одно от другого. Мало ли было в послужном списке «важняка» Турецкого таких вот податливых Мариник!
Образ Мариники владел воображением Турецкого: поворачивались перед глазами ее сильные полные бедра, видимая сквозь платье заповедная ложбинка внизу спины, ее черная коса. Турецкий сам не мог разобраться, что владело им: вдохновение бабника, подцепившего очередную легкую жертву, или редкая в наши дни среди умудренных жизнью следователей любовная лихорадка. А ведь Бруно Шерман тоже поначалу думал о Марианне как о мимолетном приключении на пике большой войны. По крайней мере, так показал сон, а в последнее время Турецкий склонен доверять снам. Мужчинам так же важны чувства, как и женщинам.
Прежде чем направиться в ванную, Турецкий разделся догола и несколько минут разглядывал себя в большое настенное зеркало. Самолюбование присуще мужчинам не меньше, чем женщинам, только они обращают внимание на разные части тела. И разными любуются. Ту важную часть тела, которую мужчины при доверительном разговоре в тесной компании обычно отделяют от себя, иносказательно величая «он», Турецкий у себя любил: его «он» был крупный, солидный, слегка узловатый от выступающих вен, в «его» основательности чувствовалось что-то рабочее. «Он» практически никогда не подводил Сашу, на него можно было надеяться. А вот за животом надо следить, Александр Борисович: если ослабить тренировки, хорош будет герой-любовник с пузом-арбузом! Но и за такое проблемное место, как живот, Турецкий мог перед свиданием не беспокоиться. Беспокойство этих бурных трех недель положительно сказалось на его фигуре: пропал жирок с боков, живот подтянулся, на нем рельефнее проступили мускулы. Ну, не Аполлон, но какой-нибудь там… как их на музейном языке называют… гоплит с копьем, это уж как минимум. И, удовлетворенный результатами экспресс-осмотра, Турецкий проследовал в ванную.
Состояние гостиничного номера, где Турецкому выпало отбыть неделю, отражало печальное состояние экономики Каракалпакии. Категория «люкс» сказывалась разве что в том, что кондиционер исправно нагнетал свежий воздух: без кондиционирования, как доказывал опыт пребывания вне люкса, среди лета здесь можно было в считаные минуты свариться. Протертые, должно быть, еще советскими отдыхающими покрывала, откуда торчали раздерганные нити; подушки, набитые, судя по запаху, дохлыми курами; телевизор, показывающий только лиловые разводы, — все это было мелочами, не стоящими внимания. Но то, что кран в ванной комнате, поначалу заворожив кристально-чистой струйкой воды и коварно позволив Турецкому намылиться с головы до пят, с наслаждением принялся плеваться болотной творожистой зеленоватой дрянью — этого господам каракалпакцам простить было никак нельзя! Кое-как соскоблив с себя болотную илистую грязь пополам с мыльной пеной и испачкав при этом два полотенца, Турецкий в одном халате и тапочках вырвался в коридор, горя желанием найти дежурную по этажу. Нет, не затем, чтоб растерзать, он все-таки был гуманным следователем. Чистой воды! Скорее! Хотя бы графин!
Женщина в конце коридора была не дежурной по этажу. Она оказалась Мариникой. Дивной Мариникой, благоухающей своим природным мускусным ароматом. На ее фоне герой-любовник, с прилизанными мокрыми волосами, с болотно-мыльными разводами, стекающими на тапочки, проигрывал по всем параметрам. За последнее время ни одни политические переговоры не заставляли Российскую Федерацию так краснеть перед Республикой Узбекистан.
— Саша! — вкрадчиво сказала Мариника. — Кончилась вода? У нас здесь это часто. У меня в саду бассейн, но приходится его чистить: такая морока, вы не можете себе вообразить! Но пойдемте же в ваш номер. Вы простудитесь. Я вам помогу…
Она действительно была необыкновенной женщиной!
И ночь у них была необыкновенной: не в затхлом гостиничном номере, а под гигантскими шевелящимися южными звездами, каждая звезда величиной с инжир! Вода смыла стеснительность и огорчения. Где-то в доме спали Мариникины дочери, но они никому и ничему не мешали, как не мешали развлекаться царедворцы и члены семьи калифу Гаруну аль-Рашиду. Шелестели ветви деревьев. Их оставалось все меньше: меньше воды, меньше зелени, меньше любви. Пустыня наступала, и хотелось противопоставить сухому дыханию пустыни влажный жар любви.
Бедра у Мариники оказались не только сильными, они еще были изнутри очень светлыми, в противоположность загорелой наружной смуглости, они сияли в ночи, и Турецкий раз за разом стремился к их упоительной сердцевине, а сколько было всего, никто не считал.
— Ты уедешь навсегда, — шептала Мариника вместо слов любви, и Саша не спорил, но когда она меняла реплику и говорила: «Ты меня забудешь», забивал ее шепот своим, более громким и настойчивым:
— Не забуду. Что ты. Нет. Нет. Не забуду.
Он знал, что женщина всегда поверит в то, во что ей хочется верить. Но он и сам знал, что такое не забывается. В Москве, зимой, в своем «генеральском» кресле, он будет вспоминать летнюю нукусскую ночь и не верить, что она была. Не сердись, Ирина Генриховна! Это — приступ молодости, последняя и самая действенная таблетка от депрессии с ее вредным физиологическим воздействием на мужской организм. И вот что характерно, ни разу не вспомнил Турецкий ни о виагре, ни о левитре, ни о селитре, гори оно огнем! Вспомнил, только когда по-настоящему отдал себе отчет, что никакие искусственные средства не понадобились.
