3 января.Свершилось! Я, семейный человек, иду в публичный дом!
Собственно говоря, я отправился туда по долгу службы: надо все же проверить наконец местонахождение этого самого Шермана (уточнил фамилию: не Шипман, а Шерман). Однако владелица борделя наверняка, опасаясь неприятностей за укрывательство беглого еврея, предложит мне оплату в главной валюте, которую может предложить. Что же я, не откажусь. Большинство моих друзей не поколебались бы. Семья — это одно, а мужские развлечения — совсем другое. Я никогда не был сторонником двойной морали, но сегодня мне хотелось изменить Марианне, так, чтобы она об этом узнала. Швырнуть ей в красивое бесстрастное лицо все наши ссоры, все ее отговорки, ее мигрень и мои бессонные ночи на походной раскладной кровати. Жена довела мужа до измены и пусть не смеет его за это упрекать!
Когда я пришел на Паненскую, дом семь, вход со двора, лицо у меня, полагаю, было так сердито, что все обмерли, а потом забегали, засуетились. Все мои колебания и сомнения не прорываются на поверхность: снаружи я суровый комендант. Мне открывали доступ во все комнаты, закутки со вздыбленными простынями, с поспешным мельканием неприкрытых, в основном безобразных, тел. До чего уродливы люди, даже те, кто провозглашает себя арийцами! Или это обладание Марианной настолько меня избаловало? Пахло табаком, контрабандными ликерами, спермой… Запах мужского семени напоминает раздавленное яйцо, из которого не приготовишь омлет. Я мог бы изготовить неплохую яичницу из офицеров, которых здесь застал, но зачем? Вне службы они имеют право заниматься чем угодно. К тому же я не за этим пришел сюда.
Информатор мог радоваться. Мой улов оказался удачен. На чердаке, под наклонным скатом крыши, высокий, кряжистый, слегка сгорбленный мужчина лет пятидесяти и полураздетая пухлая девка… Нет, никаких скабрезностей. Они занимались делом, совершенно неподходящим для этого места и времени. Девка, неподвижно застыв на стуле, позировала. Мужчина делал с нее набросок. Уголь так и бегал по бумаге. Мне следовало сразу потребовать у него документы, но прежнее увлечение рисованием заставило подойти и взглянуть.
Я был потрясен. Но об этом завтра. Сейчас слишком поздно для дневниковой записи, которая и так слишком затянулась.
5 января. Вчера я был слишком занят, у меня появились новые заботы. Опишу позавчерашний день, объясняющий, откуда эти заботы взялись. Человек в каморке под самой крышей… Я тотчас узнал его по фотографии. И он догадался, что узнан.
Внешне он не похож на еврея: выступающая широкая нижняя челюсть, римский нос, волосы русые, с проседью, гладко зачесаны назад. Все эти подробности замечаются спустя некоторое время: первое, что приковывает внимание во всем его облике, — глаза. Выпуклые, с очень светло-серой, почти белой, радужкой. Тем резче выделяются черные, словно повисшие в белизне, зрачки. Уникум! Такие глаза не свойственны человеческим существам.
«Это дух, — суеверно подумал я. — Порождение фольклора, горный бродяга Рюбецаль из немецких легенд. Теперь я понимаю, как ему удалось сбежать. Его не остановить засовам и страже с автоматами, он проходит, где хочет и куда хочет».
Подобно стихийным духам, он не ведает разделения добра и зла, его не касаются человеческие условности. В моем присутствии, в присутствии немецкого коменданта, он продолжал невозмутимо делать набросок с пухлой полуобнаженной девки. Я вспомнил Тулуз-Лотрека, тоже писавшего гениальные картины в борделях: вокруг художника хихикают шлюхи, поливают себя дешевыми духами, подтягивают чулки, снимают клиентов, а он использует это как материал для бытовой сцены… Нет, стиль не похож на лотрековский. Крупноголовая фигура, выведенная обманчиво детской, но бесконечно мастеровитой рукой. Обнаженная сливочно-желтая пористая грудь напоминает кусок подтаявшего масла. Стиль Шермана такой же необычный и шокирующий, как его глаза.
— Вы потрясающий художник, — искренне сказал я. — В молодости я несколько лет занимался графикой и сужу профессионально.
Он, не повышая голоса, ответил:
— Оказывается, у нас есть общие интересы. Между жертвой и палачом всегда находятся точки соприкосновения. А я в молодости, представьте, увлекался Ницше. Вычитывал из его тревожащих строк гимн свободе человеческого духа. Те, кто сейчас на одной стороне с вами, герр майор, вычитали противоположное… Идиоты! Они не поняли: тот, кто провозглашает себя сверхчеловеком, утрачивает человечность, становится ничтожнее, чем презираемые им обычные люди. Правы только коммунисты: истинный человек — тот, кто заботится о благе других.
Надменный и отрешенный, он не казался способным заботиться о чужом благе, и я сказал ему об этом.
— Верно, — согласился он, — я отравлен буржуазным воспитанием. В СССР создается новая поросль человечества. Я хотел влиться в нее, но, к сожалению, не успел.
— Вам не кажется, что вы чересчур откровенны?
— Вы пришли, чтобы уничтожить меня. Почему бы перед смертью не пооткровенничать?
Еще задавая вопрос, я принял решение. Я сделал знак девке, которая в течение нашего диалога вертелась на стуле, как угорь на сковороде, и она подскочила, набросила розовую кофту и убежала, стуча пятками по деревянной лестнице. Уверен, она не подслушивала.
— Герр Шерман, умереть всегда успеем. Одному Богу известно, когда придет смерть к каждому из нас. Я готов спасти вас от гетто и расстрела и поселить в более надежном месте, чем этот бордель. Но взамен вы должны написать картину… портрет моей жены.
Сам не знаю, отчего мне в голову пришла Марианна: такой сентиментальный, мещанский предлог. Она ведь непременно заартачится: как, позволить себя писать беглому еврею? Нет, Марианна прежде всего женщина, ей лестно увидеть запечатленной на холсте собственную красоту. Правда, у художника взгляд безжалостный, что доказывал набросок проститутки, однако Марианне он не страшен. В ее внешности невозможно найти изъян.
Художник кивнул. Величественно, словно не я ему оказывал благодеяние, а он мне. Этот человек обладает даром притягивать людей и выводить их из себя.
6 января.Марианна весела и приветлива, поет, как птичка. Утром, не доверяя служанке из местных, сама приготовила мне завтрак. Я в замешательстве. Возможно, ей передали, что я наведывался в публичный дом, и она сделала из этого те выводы, на которые я рассчитывал? О портрете пока молчу.
Проверял уроки у Гельмута. Со временем в городе создадут пристойную школу для немецких детей, а пока я выступаю в роли учителя своего сына. Надеюсь, жизненные впечатления начала войны послужат ему лучшей школой. Но не изуродуют ли они что-то в его душе? У Гельмута замечательные способности к математике, пишет же он с ошибками. Истории я его не учу: вдруг скажу что-нибудь, не вписывающееся в официальную схему? Вместо фактов и событий я стараюсь ему передать правила поведения германского солдата, которые перенял в свое время от отца и деда. Штихи — военная косточка. «Не бойся смерти, Гельмут: пока ты жив, ее нет, когда она придет, тебя не будет. Бойся бесчестия. В нашем роду мужчины привыкли умирать за родину, истину и справедливость», — внушаю сыну, и его подбородок твердеет. Маленький мужчина усердно учится. Сколько еще продлится война: год, два? А если больше? Какие страны изберет следующей мишенью фюрер? Какие испытания поджидают моего мальчика с упрямым, как у бычка, лбом? Возможно ли, чтобы смерть, жестокий экзаменатор, лично проверила, твердо ли Гельмут выучил урок?
