Я устал и есть хочу, как думал бедный малютка, который шел по улицам, посинел и весь дрожал. Да, я устал и хочу есть, потому что все время бегаю, днем и ночью, по этому Степногорску, пытаясь накопать веские доказательства по делу, но, видно, неважный из меня землекоп, и за что платят мне жалованье, наверно, один Костя Меркулов ведает. Работы невпроворот, сил мало, будущее туманно.
Город мне нравится, и мне тут нравилось бы еще больше, если бы не мрачные события, которые меня сюда привели. Конечно, все наши газеты, и московские, и здешние, только и говорят о том, что случилось. Но тут все как-то иначе: и сложнее и проще одновременно. Проще, потому что ближе, сложнее оттого, что мы все-таки чужаки и не можем вникнуть во все тонкости и особенности здешней жизни, понятной аборигенам.
Сегодня хоронили людей, погибших во время массовых беспорядков. Меня познакомили с губернатором и мэром. Оба показались людьми неординарными, хотя и очень разными, но особенно понравился мне здешний гауляйтер, господин П. Он хоть и член КПРФ, что, с моей точки зрения, не предосудительно (я и сам какое-то время состоял в рядах КПСС), но показался мне по первому впечатлению человеком милым, честным и сердечным, но уж очень усталым, человеком, который и правда хочет выяснить, как все это случилось, так как ЧП произошло в его отсутствие: он был в Москве. Видно, что он все это страшно переживает, в то время как здешние бойкие мальчики вроде тех, что танцуют менуэт в Кремле, тотчас решили использовать ситуацию в каких-то своих интересах. В общем, жаждут губернаторской крови. И мне очень хочется помочь ему. И мэру хочется помочь, тоже, видно, парень удивительно способный и человечный. Молодой, очень приятный и, как мне показалось, с завидным политическим будущим, если, конечно, тоже кто-нибудь не помешает ему, что вполне вероятно, так как он человек с совестью: другой, испытывая комплекс вины из-за всей этой драмы на площади, вряд ли подал бы в отставку с такого поста, где может иметь все. А он сделал это сегодня, представляешь?! Плюнул на все трамплины и отказался быть мэром.
В городе полно радикалов, которые, как всегда, ловят своих окуньков в здешней сильно замутненной водичке. А сейчас только и смотрят, где бы еще урвать лишний кусок. В общем, все, как всюду, и я повторяю вслед за Гоголем: скучно на этом свете, господа!
Ну, вот и все. Надеюсь, что не проторчу тут слишком долго. Рвусь к вам каждой своей турецкой клеткой.
Ваш Папаша, Следопыт и Зоркий Глаз.
Р.S.-1. Ирка! Ты мне снишься каждую ночь в самых-самых экзотических видах. А потому ночи мои и трудны и блаженны.
Р.S.-2. Нинке ничего не рассказывай. Если можешь, пиши, либо на Главпочтамт до востребования, либо на мое имя в Степногорскую областную прокуратуру, мне передадут. Ибо, как сказал Александр Васильевич Суворов, звонок — дура, а письмо — молодец.
Целую.
ЖАЛОБЫ ТУРКА
Как-то раз легавый Турка
Отловил блатного Урка,
Урка вышел с пистолетом,
Ну а Турка с партбилетом...
Что было дальше, не знаю, так как Муза покинула меня, увы!
В следующий раз придется изменить ей меру пресечения».
Турецкий хохотнул и, чрезвычайно довольный собой, сложил листок вчетверо, засунул в конверт, запечатал и надписал, с тем чтобы бросить в ближайший почтовый ящик, едва взойдет за рекой степногорское солнце.
46
Все дни до похорон Наташа прожила в каком-то сумеречном состоянии. Оглушенность не проходила. Но на кладбище, у свежевырытой могилы, мысли ее вдруг прояснились необыкновенно. К месту упокоения от ворот его несли на руках, а вслед тянулась толпа из сотен приверженцев, друзей и знакомых, руководителей «Гражданского действия» из отделений и филиалов общества, степногорцы и из области. Тут были люди другие, и все было строго и даже возвышенно. И чувствовала она себя среди них уже совсем иначе, не как оставленная наедине с собой и своим горем, а как законная вдова, как самый близкий его друг и наследница.
Здесь, конечно, была и его мать с какими-то дальними родственниками, но и тут она не изменила себе, держалась подчеркнуто отчужденно, холодно и враждебно.
Люди, люди, люди... Судьба смеялась над ней. Это было то же кладбище, где лежал ее отец, и двигались они по той же аллее, по которой так часто она ходила и где встретилась тогда с тем человеком. И была какая-то глумливая издевка в том, что место для могилы Русакова было выбрано чуть дальше той, на которой оставил свою стихотворную эпитафию безвестный стихотворец Г. К. А это значило, что спать вечным сном лидеру «Гражданского действия» уготовлено небесами в окружении бандитских главарей, атаманов-уголовников, как теперь принято их было называть, «авторитетов», важных персон кровавого криминального братства. Ирония или злая закономерность шального свихнувшегося времени?
И словно подтверждая эти мысли, откуда-то появился Клемешев, с непокрытой головой, и как-то так, будто само собой вышло, что он оказался среди несущих гроб Русакова, и вся душа ее буквально вспыхнула и перевернулась. Он не смел, не должен был прикасаться! Слишком многое, но, наверное, только ей одной говорило и подсказывало, что, скорее всего, именно он приложил руку к тому, что происходило сейчас... Она не могла никак доказать это, просто сердце чуяло, откуда пришло это горе, кто принес его. Но подойти, оттолкнуть, потребовать, чтобы он ушел, она не могла. Скандал, какой- то непонятный людям, несуразный инцидент у гроба казался немыслимым, оскорбительным вдвойне и втройне.
Она пошла к воротам и вновь увидела того стройного человека лет сорока, которого видела сегодня несколько раз — и во Дворце спорта, и на площади, впервые встреченного в одну из самых страшных минут жизни, на подходе к моргу. Это был, как кто-то пояснил ей, известный следователь из Москвы по фамилии Турецкий, которому было
поручено вести это дело Генеральной прокуратурой и по личному распоряжению Президента. Впрочем, ей было ни до кого и ни до чего. Следователь так следователь...
Но вот она поравнялась с могилой отца и, задержав шаг, приблизилась к ограде. И тут словно знакомая незримая волна коснулась ее. Она быстро обернулась: Клемешев молча стоял рядом и смотрел на нее. Смотрел точно так же, как в тот зимний день, с теплой грустью и состраданием. Но теперь эта близость его присутствия вызвала в ней неудержимую дрожь мстительной ненависти и отвращения. Он молчал и как будто ждал каких-то ее слов.
— Ну, вот и все, — сказал он своим глубоким и волнующе-низким голосом, с какой-то усталой опустошенностью и удовлетворением, как будто по завершении тяжкого труда.
И она не поняла, что означали эти слова и что вложил он в них. Что теперь больше нет его врага и соперника? Или что конец теперь их движению, их «Гражданскому действию»? Или просто этими словами он невольно признался, что, наконец, добился того, чего хотел...
И как только посмел он приблизиться к ней! И где — здесь? И что хотел он выразить или внушить ей — вездесущий, внутренне спокойный, как сама смерть, которой будто веяло от него?
