— Да, — сказал Платов, — действительно, поступили такие сведения. Так что хочешь не хочешь, а надо ехать, может быть, лезть под пули.
«Ну вот, — подумал губернатор, — вот ты и попался, мой мальчик! Сейчас кинешься отговаривать, убеждать... »
Но Клемешев молчал. Потом тяжело вздохнул и сказал:
— Не сочтите за лесть, но я всегда уважал вас, Николай Иванович.
— Что это вы обо мне уже в прошедшем времени, а, господин градоначальник? — нервно хохотнул Платов. — Конечно, безумие, в сущности... Вот такой он, наш с вами хлеб... А что бы вы сделали, будь на моем месте?
— Не знаю, — сказал Клемешев. — Честно, не знаю. Но одно точно: где бы вы ни были сегодня, я буду рядом с вами или впереди вас. Пока я мэр этого города, иначе не будет.
— Ну что ж, спасибо, — усмехнулся Платов. — Действительно, я тронут. Значит, до встречи.
Он задумался. Что все это могло означать? Или он с пылу с жару перемудрил и зря погрешил на Клемешева? А значит, и все построения, догадки, озарения, что называется, мимо денег? Или?.. Или этот парень и сам не промах, а уж тем более его меткие снайперы? И при чем тут тогда какие-то чеченцы?..
Пора было ехать.
Если бы Платов Николай Иванович верил в Бога, он бы, наверное, сейчас мысленно помолился. Но не верил он ни в каких богов, ни в какие чудеса. Он был реалист и атеист. И потому пошел напяливать под рубашку вполне материальный французский бронежилет, точь-в-точь такой же, как у самого Президента.
44
В изголовье Русакова, лежавшего первым по ходу движения людской вереницы, сидели Наташа и его мать. И по тому, как далеко разнесены были их стулья, было понятно, как далеки были эти женщины и при жизни того, кого провожали сегодня на место последнего упокоения.
Наташа ничего не могла понять. С той минуты, как увидела его там, на мраморном столе, прикрытого белым, будто что-то с головой случилось: осознавать осознавала, а понять не могла, невольно ловя себя на странной мысли, что теперь ей почему-то даже намного тяжелей, чем когда осталась без отца.
А люди шли и шли и смотрели на нее, и многие плакали, и клали цветы к подножию постамента, на котором стоял гроб с телом Русакова. А музыка делала свое дело, медленно убивала, выжигала душу...
Вот какое-то оживление и беспокойство возникло в толпе у входа, люди отхлынули, в образовавшемся проходе вдали показалась плотная маленькая толпа неторопливо идущих мужчин. Засверкали вспышки фотографов, ярко вспыхнули осветители на видеокамерах, и за телохранителями она увидела идущих рядом, плечом к плечу, губернатора Платова и Клемешева. Они шли, приближались, и она видела их все лучше сквозь какую-то серебристую вуаль. Шум и ропот пробежал по рядам людей, узнавших губернатора, мэра и их свиту. Все были с такими же траурными повязками на рукавах.
Вот охранники расступились. Сначала высокий и статный, седовласый Платов сделал шаг по направлению к гробу Русакова и церемонно поклонился, как и положено по протоколу такого мероприятия. За ним так же подступил к обитому красным гробу и Клемешев, но не поклонился, а просто застыл, опустив голову, и стоял так почти с минуту, и Наташа видела, как он бледен, как подавлен и как нервно подергивается его щека.
Это был он, и это был снова другой человек, словно вновь переродившийся и как будто даже страшно одинокий в этом огромном зале, наедине с охватившим его неизбывным горем.
Он словно и не заметил ее или не узнал и медленно побрел, на глазах у сотен жителей своего города, мимо гробов.
Какая-то женщина быстро подошла к нему и подала ворох гвоздик, белых и красных, и он, двигаясь от гроба к гробу, клал в ноги покойным, каждому из тех, кого хоронил город, по две роскошные гвоздики, красную и белую. И операторы снимали это, снимали все, издали и с предельно близких расстояний, а он двигался, как бы не видя никого, превратившись в живое воплощение скорби.
И снова, в какой уже раз за эти дни, Платов подумал, каков же ловкач этот парень. И вот он снова обходит его на повороте, уже на глазах у всех, а он, Платов, опять оказался задвинутым куда-то на задворки со своим дурацким, стандартно-типовым советским венком.
Турецкий тоже был здесь, стоял в довольно многочисленной толпе городских чиновников, сгрудившихся по другую сторону зала. Александр Борисович отлично понимал, что присутствовать ему на этом печальном представлении абсолютно необходимо, что, может быть, здесь приоткроется какая-то завеса, тихо звякнет заветный магический ключик, без которого нет шансов на успех у любого следствия. И он отлично понимал, сколько страстей, невысказанных, тайных мыслей и чувств бушует в этом накаленном воздухе спортивного зала.
Разумеется, как и подавляющее большинство степногорцев, он уже слышал экстренное сообщение, прошедшее по обоим каналам местного телевидения о подготовке покушения на губернатора в ходе траурного уличного шествия и митинга на площади, где оборвалась жизнь тех, кого вышел сегодня хоронить весь город. И это сообщение не столько насторожило или встревожило, сколько заинтересовало его.
Что стоит за этим? Какая-то лихая игра за голоса избирателей, демонстрация безоглядной отваги, состязание характеров или что-то еще? Он был почти уверен, что это все же, скорее всего, грубая инсценировка, рассчитанная на впечатлительность сограждан, созванных присутствовать на щекочущем нервы представлении, что, возможно, тем самым кто-то решил переключить внимание всех участников процессии с основного события на соблазнительный «детективный поворот» темы — ухлопают, не ухлопают, будут стрелять или все это просто-напросто дешевый и в полном смысле слова площадный балаган.
Возможно, тут была заложена еще одна задача: предельно сократить число людей, вышедших на гигантскую гражданскую панихиду перед простой и каждому понятной угрозой в ходе чьих-то разборок схлопотать ненароком шальную случайную пулю,
прошедшую мимо намеченной мишени в перекрестье оптического прицела снайперской винтовки.
Да, тут много, много чего могло быть, над чем можно было поломать голову. Вглядевшись, он узнал в измученной молодой женщине в черном, сидевшей у гроба Русакова, ту, которую встретил три дня назад у морга, и сразу вспомнил все, и снова как будто что-то закольцевалось и связались концы.
А еще он с острым интересом и вниманием всматривался в лица людей из здешней правящей элиты, в выражения их глаз, в каждый их жест. Губернатора Платова он и раньше часто видел на экранах телевизоров, читал его обширные интервью в «Независимой газете», а вот Клемешева, мэра Степногорска, видел впервые, и почему-то эта фигура показалась ему очень непростой и чрезвычайно любопытной, как с обычной обывательской, так и с профессиональной точки зрения. Он не мог бы и сам себе объяснить, в чем тут штука, и тем не менее...
Особенно занятной показалась Турецкому эта изящно разыгранная мизансцена с гвоздиками, которые он клал в гробы. Слишком красиво это было, слишком изысканно и продуманно, чтобы принять за чистую монету.
