— Замечательно! — отозвался Турецкий. — Мы — в восхищении! Ликуем и падаем. Лично я сказками про белого бычка сыт по горло. Нет уж, Костя. Ты мне, конечно, друг, но истина дороже...
— Попрошу выразиться яснее, — уже не прежним, дружеским, но начальственным голосом потребовал Меркулов. — О, какой, собственно, истине речь?
— Как сказал наш вождь и учитель товарищ Ленин, истина конкретна, — усмехнулся Турецкий. — Между прочим, тоже даровитый был юрист. И пожалуйста, не надо, Константин Дмитриевич, давить регалиями. Потому что утром в понедельник, еще до того, как ты отправишь в Верховный Суд свой протест, ты получишь прямо в руки мое заявление об уходе. Не первое, но теперь уже последнее, это точно.
— Значит... тебя тоже согнули, Турецкий? — помолчав, печально заключил в черной трубке Меркулов, а в красной у другого уха раздался тяжелый вздох начальника МУРа Грязнова, который мог слышать только Турецкого, но конечно же без труда понимал смысл каждого слова их разговора с заместителем генерального прокурора.
— Слышишь... Саша... Может... повременим? — неуверенно проговорил Грязнов. — Что ж сплеча-то рубить...
— Знаете что, вы, оба! — не в силах удерживать в узде разгулявшиеся нервы, закричал Турецкий в обе трубки. — Если вам нравится, чтобы вся эта шантрапа гоготала над вами в своих саунах — воля ваша! А вот я не боюсь смотреть правде в глаза. И как следователь исхожу из тех фактов, которыми располагаю. А факты мне говорят — они сделали нас! Одолели по всей линии нашей обороны. Потому что если смогли скрутить и подмять самого Корчагина, значит, амба, мужики! Туши фонарь и нечего трепыхаться! Можно, конечно, расслабиться и получить удовольствие, но я тут пас!
В обеих трубках молчали.
— Ну все, выкричался? — наконец угрюмо спросил Меркулов. — А теперь послушай меня. И можешь мои слова транслировать Грязнову, который, как понимаю, висит на втором аппарате. Дело в том, что вы еще не знаете самого страшного. Через час с четвертью после оглашения приговора Корчагину стало плохо в совещательной комнате. Вызвали реанимацию, тяжелейший инфаркт... увезли в Боткинскую. Но... не довезли.
— Да ты... что?!. — прошептал Турецкий.
— То, что слышал, — подтвердил Меркулов. — Корчагина нет.
— Чего там еще стряслось? — забеспокоился Грязнов. — Ты чего замолчал, Саша?
— Беда, Слава... — сразу севшим, утратившим силу голосом, испытывая невыносимый стыд и сожаление из-за всего только что сказанного им, с трудом выговорил Турецкий. — Где-то через час после оглашения приговора Илья Петрович... скончался.
— Да ты что!.. — точно так же, как сам Турецкий, ошеломленно воскликнул Грязное.
— Так что... давайте помолчим... — вздохнул Меркулов.
— Помолчим... — как эхо, отозвался Турецкий.
И они замолчали.
А когда минута молчания кончилась, Турецкий заговорил первым. И сказал:
— Мир праху его... Конечно, я виноват... виноват, мужики... Не стоило мне так о нем... Но... для меня это еще один, последний аргумент. В общем, я действительно ухожу. Не могу больше. А после того что с Корчагиным — тем более не желаю. Считайте меня кем хотите — ваше право. Но я не хочу быть ни клоуном, ни ханжой.
— И что же? — глухо спросил Меркулов.
— Что сказано. В понедельник утром. У тебя в кабинете.
— Ладно, — вздохнул Меркулов. — Пусть так. Все понимаю. Аффект, реактивное состояние. Надеюсь, к понедельнику остынешь.
— Ис-клю-че-но!..
— Тогда хоть приезжайте с Грязновым. Вместе поговорим.
Меркулов, не прощаясь, оборвал связь — пошли частые короткие гудки. Ну и к лучшему. Рвать так рвать. Рубить так рубить.
Турецкий, нахмурившись, отключил сотовый телефон и, передав Грязнову просьбу Меркулова, задал с первой минуты мучивший вопрос:
— Слушай... Слава... Если наш друг Никита теперь на воле, он же... Ускользнет угорь... Вряд ли он будет сидеть и ждать, когда Меркулов снова выпишет ему ордерок. Уж насиделся...
— Не ускачет... — убежденно сказал Грязнов. — Мои его только что за ручку не ведут. Я и сейчас, между прочим, с ними на связи...
— И где он в данный момент?
— Со всей своей камарильей колесит по городу, не иначе ностальгия взыграла, как-никак год почти Москву не видел...
— Ой, смотри, Слава, — с сомнением покачал головой Турецкий. — Упорхнет — не воротим.
— Сказано — не волнуйся. Я к нему таких мальчиков приставил...
— Не хвались, идучи на рать...
На том и распрощались. Турецкий отключил трубку, налил еще полстакана жгучей густо-оранжевой влаги, посмотрел на свет и... добавил граммов пятьдесят.
Как там у старика Шекспира:
Уйти. Заснуть. И видеть сны...
Побледневшая, испуганная Ирина заглянула на кухню. Из-за нее высунулась головка Нинки с прикушенной губой и расширившимися, потемневшими глазами. И вдруг, увидев его лицо, дочь, бедный, поздний его ребенок, бросилась к нему, обхватила, уткнулась головой в колени, и слезы брызнули из ее глаз.
— Папочка, война? Война, да? Не уезжай, папочка, не уезжай!
Турецкий встретил взгляд жены. Так постояли минуту, неотрывно глядя в глаза друг другу.
— Да-да, — пробормотал он наконец. — Война... Ну конечно война...
— Ты не уедешь, па? Скажи, не уедешь?
— Ну конечно не уеду, — усмехнулся Турецкий. — Ну куда я могу от тебя уехать, сама подумай?
— Никогда-никогда?
— Ну конечно, — еще горше усмехнулся он. — Никогда-никогда...
7
Поступившее известие об оправдании и об освобождении из-под стражи в зале суда главного заказчика убийства банкира Грозмани — биржевого воротилы с манерами уголовника Горланова — произвело на начальника МУРа генерал-майора милиции Вячеслава Ивановича Грязнова не меньшее впечатление, чем на его друга Турецкого.
А когда Меркулов сообщил еще и о скоропостижной смерти судьи Корчагина, Грязное ощутил какую-то волчью тоску и, чтобы забыться, постарался с головой уйти в привычную оперативную работу. А работы в этот пятничный вечер, как всегда, хватало. Но «вольноотпущенника» Никиту Горланова Грязнов взял на личный контроль, зная, что упустить этого жука нельзя никак, ни под каким видом.
Разумеется, люди с Петровки были начеку — и на самом процессе, и поблизости от зала суда. И когда окруженный прилипалами и прихлебателями лысый шестидесятилетний Горланов вальяжно выплыл из здания суда и спокойно двинулся к черному бронированному джипу «Джимми» — огромной американской машине с трехсотсильным мотором, сотрудники МУРа, которые отслеживали каждый шаг вдруг обретшего свободу узника, не упустили момента выезда его кортежа с Каланчевки на площадь трех вокзалов и припустились вслед за ним в сторону Красносельской.
