28
Русаков и Наташа приближались к площади кратчайшим путем — улицей Юности.
А там, впереди, слышались крики и страшный гул ревущей многотысячной толпы, из-за крыш невысоких строений поднимались клубы черного дыма. Тысячи людей стояли на балконах и на кровлях, глядя в одну сторону, и у всех на лицах было одно общее выражение какого-то завороженного, оцепенелого любопытства.
— Все! — крикнул на бегу Русаков, на миг обернувшись к еле поспевавшей за ним Наташе. — Это катастрофа!
Подступы к площади были перекрыты особенно плотно, и туда никого не пропускали. Но эта приметная пара почему-то всюду проходила беспрепятственно, словно по чьему-то волшебному слову стражи порядка и в форме, и в штатском, и в пятнистом зеленом и сером камуфляже расступались перед ними, открывая проход.
И вот последний бросок — и они оказались перед баррикадой из намертво сдвинутых и притертых друг к другу разноцветных поливальных и снегоуборочных машин.
Сомнений не было — стратегия городских властей, выставивших войска против демонстраций, была предельно проста и по-своему эффективна: тысячи людей загнали, как в мешок, на огромную площадь и заперли выходы на прилегающие улицы и переулки, вопреки, казалось бы, очевидной логике — чтобы, бросив на штурм против демонстрантов силы милиции и войска МВД, рассеять их толпы и дать возможность разбежаться. Выходило так, что тут была изначально запланирована большая кровь.
Гул огромной разъяренной человеческой толпы был чудовищен. Слышались пронзительные женские визги, яростные выкрики, раскатистые трубные приказы сразу из нескольких радиоустановок и мегафонов.
Головы, головы, сотни искаженных гневом, воинственным азартом, страхом и яростью лиц...
На площади была почти одна молодежь. Где-то там, вдали, ближе к громадным серым бастионам административных зданий, где, видимо, был эпицентр побоища, виднелись блестящие на солнце каски и щиты омоновцев и солдат спецназа. Откуда-то, непрерывно гудя, сквозь скопище людей к горящим автомобилям медленно пробивались красные пожарные машины. От улицы Юности, так же раздвигая толпу, двигались четыре боевые машины пехоты и специальные цистерны с брандспойтами.
Русаков не мешкая вскочил на подножку снегоуборочной машины, схватился за кронштейн бокового зеркала, подтянулся что есть силы и перемахнул через капот двигателя. Наташа отважно кинулась за ним, но, поняв, что повторить то, что он сделал, не сумеет, принялась карабкаться по высоким стальным снегоуборочным щитам, стараясь не потерять из виду своего Русакова.
А он, стоя на высоком крыле этого оранжевого «ЗИЛа» и в ужасе глядя сверху на раскинувшееся перед ним дикое столпотворение, оглянулся на миг и, увидев ее, закричал что есть силы, чтоб перекрыть этот гром и гул:
— Наташка, не смей! Не смей туда! Назад!
Но она не слышала, да и не стала бы слушать его. Она должна была быть с ним рядом, везде и всюду, что бы ни было, чем бы ни кончилось. На миг глаза их встретились, расширенные от ужаса и полные любви, — один короткий, как выстрел, переполненный чувствами взгляд.
И ни он, ни она не заметили, что те шестеро, что скрытно и ловко преследовали их, перебегая от дома к дому по тротуарам, в эти мгновения неприметными серыми тенями скользнули под перегородившие улицы машины, быстро, ползком, пробрались под ними, под грязными рамами и осями и очутились на бушующей площади одновременно с Русаковым и Наташей.
Русаков еще раз оглянулся, пытаясь увидеть свою любимую, но уже не различил ее в кипящих волнах людских водоворотов. Они подхватили, увлекли и понесли их в разные стороны, все дальше и дальше друг от друга. А она еще видела его, уносимого этими страшными, неудержимыми людскими бурунами, свивающимися в спиральные потоки.
Противостоять этому было невозможно, как-то воздействовать, остановить, удержать — нечего было и пытаться. Заведенная, озверевшая от страха и бешенства толпа словно превратилась в неистовое, обезумевшее существо, и это существо испускало во все стороны волны дикой, слепой ненависти. И наверное, ничего страшнее этого самоубийственного порыва не было и не могло быть. Сотни людей рвались куда-то, бежали, толкая и отшвыривая друг друга.
Одних уносило на периферию, других затягивало в самую гущу, прямо к эпицентру этого пекла, туда, где мелькали в воздухе руки с железными палками, обрезками труб, стальными заточками и черными резиновыми дубинками. Повсюду над головами качались гневные рукописные плакаты и флаги практически всех движений — красные, профсоюзные голубые, монархические бело-желто-черные и бело-сине-красные российские триколоры, к которым тянулись чьи-то руки, чтобы вырвать их, растерзать на клочья и посрамить.
Что есть силы работая локтями, Наташа, задыхаясь, пыталась пробиться туда, где время от времени еще мелькала, то исчезая, то появляясь, светлая копна волос Русакова. Ее плащ уже был разорван в нескольких местах. Вдруг она оглянулась, будто очнувшись, и вгляделась в лица. И словно какое-то прозрение пришло на миг. Сегодня была совсем не та толпа, что вчера. И вовсе не потому, что энергия гнева и ненависти выкатила на улицы во много раз больше людей, чем накануне. Это были другие люди, другие лица. И по совершенно ошалелым и пустым глазам двух или трех парней, бесновавшихся около нее, она поняла, что они были вдребезги пьяны. От них разило дешевым сивушным пойлом.
И это были... нет-нет, это были не студенты. Чего-то особенного, присущего именно студенчеству в этих лицах вокруг не было ни капли. Скорее всего, молодые безработные работяги, ребята с окраин и из пригородов. А еще — бесчисленная лавина уличной шпаны, коротко стриженных и наголо бритых «правобережных» и «левобережных», которых кто-то, наверняка намеренно, созвал и влил в студенческие колонны, науськал и натравил на этого общего врага, и теперь, забыв о вечной взаимной ненависти «левых» и «правых», они были едины в порыве слепой энергии разрушения.
Ну точно, верно! Она своими глазами успела заметить, как кто-то торопливо и почти не таясь вытаскивал из карманов и из-за пазухи бутылки с водкой и портвейном и щедро раздавал, рассовывал, пускал по цепочке, и жадные руки подхватывали, тянулись к ним, рвали друг у друга эти дармовые и загодя откупоренные бутылки и тут же присасывались, хлебали, давясь, и передавали другим.
Неожиданно чья-то потная рука с дикой силой схватила ее за запястье. Кто-то другой рванул сзади плащ. Ошалелая, мерзкая физиономия гоготала и приплясывала перед ней. Она шарахнулась в сторону, полетели последние пуговицы с ее плаща, и сразу несколько рук, потных и цепких, как огромный ядовитый паук, вцепились в нее, впились, ухватив за грудь, а кто-то уже с блудливой проворностью скользил вверх по ноге, разрывая колготки и задирая юбку.
Словно молния с треском разрядилась в голове с предельно ясной мыслью, что вот сейчас она упадет и эти скоты, будто стая шакалов, навалятся на нее, спеша добраться до мяса беззащитного подранка.
— Ух вы, га-ады!
