— А почему я ничего не знаю?
— Ну уж и я не знаю, — пожал плечами Агеев. — Хотя вроде бы и обещался перезвонить тебе.
— «Обещался»… — пробурчал Стакан, видимо недовольный тем, что Пианистом были нарушены какие-то правила конспирации. И в то же время по его тону чувствовалось, что все его сомнения развеялись и он полностью доверяет рекомендации Пианиста. — Ладно, хрен с тобой, дядя, — наконец-то сменил он гнев на милость. — Кличут-то тебя как?
— Агеем.
— Это что, погоняло или тебе, бедолаге, такое имя всобачили? — хихикнул Стакан.
— Обижаешь, однако.
— Ладно, не гундось. Товару-то много надо?
— Ну-у в общем-то прилично. Так, чтобы лишний раз тебя не тревожить.
— Ладно, сговоримся, — уже окончательно сдался Стакан и тут же спросил: — Знаешь, где меня найти?
— Пианист что-то буровил, но путано.
— Ладно, хрен с ним, с Пианистом, слушай сюда…
Выключив мобильник, Агеев покосился на Голованова.
— Все слышал?
— Естественно.
— Ну и?..
— Поеду с тобой для подстраховки.
— Стоит ли? Спугнуть можем.
— Одного я тебя не отпущу.
Когда ехали в машине, Агеев спросил с ленцой в голосе:
— Кстати, ты хоть знаешь, что такое «стакан» на ихнем собачьем сленге?
— С чего бы вдруг?
— Так вот, стакан и кружка — это отмеренная стаканом стандартная доза конопли, что-то около двухсот пятидесяти граммов. И это погоняло он, видимо, получил еще в те времена, когда только-только начинал приторговывать травкой.
— Растут люди, — согласился с ним Голованов и уже в свою очередь спросил: — Как думаешь, этот козел нары нюхал?
— Вряд ли, — пожал плечами Агеев. — Слишком раскован мужичок в разговоре.
— Так почему же он до сих пор на свободе? Агеев, как на больного, покосился на друга:
— Это ты у меня спрашиваешь?
— Ну! — отозвался Голованов, но, сообразив, видимо, что сморозил чушь, вздохнул обреченно.
Россию захлестывает наркота, президент требует усилить борьбу с наркоторговлей, на это дело из государственного бюджета выделяются огромные деньги, а здесь, в Москве… почти что в центре города… под носом у милиции… мелкооптовый наркоторговец по кличке Стакан… Бог ты мой, Расеюшка!
За годы работы в спецназе Главного разведуправления Министерства обороны России, а затем в МУРе и в «Глории», где приходилось порой рыться в таком дерьме, что рук не отмыть, Филипп Агеев навидался всякого-разного, однако никогда не думал, чтобы в его родной Москве, едва ли не в самом центре города, откуда до Кремля рукой подать… О подобном еще можно было услышать в середине, не к ночи помянутых, девяностых годов, но чтобы сейчас!..
Адрес, по которому его должен был встречать Стакан, находился в квартале от дома, где жил с матерью Чудецкий. Довольно старый, но еще добротный дом, поставленный на капитальный ремонт, но которого еще не касались руки строителей. Высокий деревянный забор, два вагончика с облупившейся краской, притулившихся за периметром забора, и… И привычная картина разрухи, которая всякий раз сопровождает начало хорошего дела, будь то реставрация или капитальный ремонт дома с отселением. Высадив Голованова за сто метров от дома, на перекрестке, Агеев припарковался неподалеку от огромного лаза, который зиял в заборе словно брешь в крепостной стене, и осторожно, чтобы не угодить ногами в дерьмо, ступил на обетованную землю. Где его, оказывается, уже ждали. Длинный и тощий как глист, какой-то весь дерганый парень непонятно скольких лет, бегающие глазки которого, как, впрочем, и весь его вид, выдавали в нем наркомана со стажем.
— Агей? — выпалил он, воровато вглядываясь в лицо худощавого молодого мужика, который, видимо, мало чем походил на привычную ему тусовку.
— Считай, что угадал. А ты… Стакан?
— Ты что! — замахал тот руками. — «Стакан»… Стакан велел тебя встретить.
— Тогда чего ж мы здесь говно нюхаем? Веди к нему, коли встретить велел.
— А ты точно Агей?
— Чего ж мне, справку из ЖЭКа, что ли, показать?
Длинный дернулся всем своим измочаленным телом, что, видимо, означало приступ смеха, и шагнул к подъезду, на котором еще держались на петлях изуродованные двери.
— Топай за мной.
Поднявшись через люк на чердачное пространство, которое, казалось, жило своей собственной, независимой от всего остального дома жизнью, он приказал Агееву «подождать малек» и скрылся за дощатой перегородкой, из-за которой слышались порой возбужденные голоса. Впрочем, жизнь протекала не только в дальнем конце этого чердака, но и по всему чердачному пространству.
— О боже!.. — пробормотал Агеев и, привалившись спиной к теплому деревянному стояку, прислушался к неторопливому разговору совсем еще сопливого паренька с девчушкой, которые, судя по всему, совсем недавно обосновались на этом чердаке и, как видно, приглянулись друг дружке. Не обращая внимания на незнакомого мужика, которого привел Длинный, как окрестил своего провожатого Агеев, они лежали на замызганном тюфяке и как-то очень по-детски обсуждали свои проблемы.
— Я-то с марфы
[6]
сразу начал, — как-то очень уж обыденно, словно говорил о ком-то постороннем, произнес паренек. — Корешки брательника посадили, когда из Чечни вернулись, ну и пошло-поехало. У них этой дряни навалом было.
— Давно? — послышался бесцветно-ленивый женский голосок.
— Два года марфы и два винта.
[7]
Так что стаж приличный.
— Ага, — уважительно протянула девчонка, — приличный. У меня меньше, да и то нерегулярно.
— В школе первый раз кольнулась?
— Не, летом на даче. У нас там компашка толковая, вот и вмазали меня. Лежу на травке на бережке и говорю: в кайф, ребята! В общем, целую неделю мы с ними завивали, а через неделю, когда меня родители нашли… В общем, совершенный скелет, обтянутый кожей. А когда по поселку шла, то ощущение было такое, будто на тебя все смотрят.
— Нет, ты неправа, — неожиданно возразил ей парнишка. — Это чисто винтовая подсадка,
[8]
я знаю. Глядишь в зеркало — и тебе действительно кажется, что ты скелет, обтянутый кожей. Да и на улице такое ощущение, что на тебя все глазеют. А на самом-то деле никто ничего не видит. Отвинченного может распознать только тот, кто сам шмыгался этим делом. Мои родители не дураки, но и они за все эти годы так ничего и не поняли. Скажем, прихожу я домой под винтом, а они спрашивают: чего это глаза такие красные? А я им говорю: устал очень. И они, дурачки, верили.
