И такое великолепное презрение к этим — остающимся возиться в своих мелких страстишках, денежных конфликтах, зависти и предательстве…
Все так бы и произошло, если бы… Если бы в его кобуре под мышкой оставался его надежный «макаров». Проверенный в деле, полный «рыжих маслят». Нет, и те, что оказались в обойме другого «макарова», который заменила ему та прекрасная женщина, пока он наслаждался в последний раз в ее объятьях, тоже были «рыжие» и спелые. Как шевелюра прямого начальника той распрекрасной женщины по имени Илона, смешного и веселого Дениса Грязнова. И как же ловко они обставили его! Как же она его любила! Как он растворялся в ней! А все — фарс…
Зато ему удалось понять, наверное, самое главное в жизни: узнать, как ее покидают. Он услышал, что смерть приходит очень тихо — лишь почти неслышный, сухой щелчок бойка по капсюлю гильзы. И это, оказывается, совершенно не страшно. Ну, правда, потом небо может и расколоться, и воды встать вертикально, но тебе уже наплевать. А возвращение — как пробуждение от тяжелого сна. Сперва тихие звуки, потом громче, а совсем уже потом — черт возьми! — ухмыляющаяся физиономия быстро лысеющего, а некогда рыжего Славки Грязнова, кричащего ему:
— Дурак! Ты что, всерьез решил?!
И такой стыд, что спасу нет… И ты несешь этот стыд, и не хочешь глядеть в глаза людям, которые в твоем присутствии проявляют тактичность, полное понимание, но, отворачиваясь, ухмыляются… И прекрасная женщина, с которой ты простился еще в той жизни, оказывается довольно удачливой сотрудницей частного агентства. А жена твоя, как выясняется, очень довольна, что у тебя наконец закончились навязчивые, странные бзики, и она уже готова вернуться, чтобы продолжать жить вместе…
Они сидели у Славки и пили молча пиво. Грязнов видел состояние друга и ничего не говорил, давал возможность просто прийти в себя. А он никак не мог отделаться от запечатлевшейся в зрительной памяти картинки.
В черной «Волге» напротив входа в парк Сокольники, где и происходило «сведение счетов», высунув сверкающий ботинок, сидел Константин Дмитриевич Меркулов и насмешливо смотрел на приближающихся к нему Грязнова и Турецкого. И его первым и последним вопросом был только один, короткий:
— Стыдно?
И он ответил:
— Да.
Он нередко вспоминал потом: в самом ли деле ему было тогда так уж стыдно? И не мог ответить определенно и однозначно. Меркулов предположил, что своим «да» Саня извинился и предложил забыть инцидент. Легко и просто. А, между прочим, ответ «да» был всего лишь констатацией душевного состояния, а никак не извинением. И если говорить о чувстве стыда как такового, то в той ситуации им тоже не пахло. Для Турецкого это короткое «да» было отмазкой, не больше: отстаньте от меня, чего вам надо, подите вы все… и так далее. Считайте, если хотите, если вам так неймется, извинением. Но я думаю иначе.
И ведь странное дело: уж сколько лет-то прошло, три? Около четырех. А сомнение, однажды проникнув в душу, осталось. И всякий рецидив только подтверждает, что ты был… мягко говоря, не так уж и не прав…
Сегодня, уже под вечер, когда народ в «Глории», завершив трудовой день, как уже стало ясно, ничем, собрался выпить по рюмочке и отправляться по домам, в агентство позвонил-таки Меркулов. Голосом человека, желающего сообщить невероятно приятную весть, он сказал Севе Голованову, поднявшему трубку, — связь была громкой и слышали все:
— Ну, слава богу, слава богу, что хоть так все закончилось! Всеволод Михайлович, искреннее вам спасибо! Там Турецкого поблизости нет?
Александр отрицательно замотал головой, вызвав улыбки товарищей.
— Нет, к сожалению.
— Почему «к сожалению»? — быстро спросил Меркулов.
— Устал, уехал, куда не сказал, дома нет, телефон вырубил. Отдыхает. А «к сожалению» я сказал потому, что он несколько раз сегодня поминал вас. Наверное, ему было бы именно сейчас приятно услышать ваш голос.
Ну, Севка, ну, наглец! Это поняли все, даже Наташка, которая узнала от Фили, естественно, чем закончился побег бывшей подруги, и тут же, не спросясь и полагая, очевидно, что она теперь в «Глории» своя, примчалась в агентство. И, сияя, принимала совсем маленькое участие в застолье.
Она уже знала, кто такой Меркулов, какой он «многозвездный» генерал, и, давясь от смеха, слушала телефонный разговор.
Меркулов помолчал, но, не видя повода уличить Голованова в неискренности, громко вздохнул и сказал, что и сам сегодня много думал. О ком и о чем он не объяснил, но добавил, что, наверное, из чисто человеческих побуждений было бы неплохо, если бы кто-нибудь из агентства, лучше, конечно, сам Турецкий, позвонил бы Осиповым и высказал свое огорчение по поводу случившегося несчастья.
— А вы разве не получили наше сообщение? — удивился Голованов.
— Какое еще? — забеспокоился Меркулов.
— Ну, как же, мы сообщили в вашу приемную о том, что произошло, полагая, что вы, как близкий человек Осиповым, сами исполните эту дружескую миссию.
— Ах, вон как! Ну да, конечно… да… Ну, отдыхайте.
— Спасибо, Константин Дмитриевич.
Сева положил трубку на место и многозначительно посмотрел на товарищей:
— Нет, каков?
Посмеялись, но не зло, а так, как посмеиваются над человеком, на которого в общем-то и не сердятся всерьез. Ну, что поделаешь? Таков он и уже другим никогда не станет.
— Я думаю, никому из нас не нужно звонить Осиповым. Наташа может это сделать, и будет вполне уместно. Спросят, откуда узнала, ничего не надо придумывать — от нас. А нам-то зачем лить кипяток на открытые раны? Сами поймут, если еще не поняли, что главное в нашей, друзья мои, жизни — это уметь прощать, а не самому просить прощения по всякому поводу. Потому что, смиряясь, мы чаще всего поощряем самодовольство.
— Ну-у, Сан Борисыч, да ты философ! — протянул Филя.
— Это ругательно? — без тени улыбки осведомился Турецкий.
— Побойся Бога! Молитвенно!
— Остряк! — засмеялся Турецкий. — А об этих, об Осиповых, — тут, по-моему, дважды два: дойдет, значит, помирятся. У них же никого, кроме нее, нет, неужели и это приходится объяснять старым людям? Странная штука, эта слепая любовь. Не понимаю…
— Ты имеешь в виду стариков? Или Юлию?
— Я, Филя, имею в виду само явление. Любовь ни в коем случае не должна быть слепой. Ни в семье, ни в Интернете этом.
— Но у меня-то, — возразила Наташа, — где ж слепая?
— Хороший ты человечек, девочка. Только постарайся не забывать, что у тебя еще и мы были. К счастью, обладающие пока неплохим зрением.
— Да, — девушка с достоинством покачала головой. — А вы не поедете к ней?
— А ты хочешь? — в свою очередь спросил Турецкий.
— Да, но… — она жалобно оглядела присутствующих. — Не знаю, на чем…
