Говоря об «отдельных гражданских лицах», Дедов, возможно, был в курсе того, что в последние годы атмосфера в части резко изменилась в худшую сторону. Упала дисциплина. Увеличилось количество преступлений, совершенных военнослужащими. Было возбуждено военной прокуратурой несколько уголовных дел относительно офицеров и рядовых. А воровство, наркомания, постоянные насилия над личностью, – ставшие, как показало то же расследование, привычными явлениями в данной воинской части, как нельзя лучше и правдивее показали, словно через увеличительное стекло, общее состояние всего российского общества.
Считалось, что главной причиной этих изменений явилась, как и многое другое в нашей жизни, война в Чечне. Через ее неправедный огонь прошло слишком много молодых людей, неустойчивая психика которых, естественно, дала сбой. А так называемый героизм, проявленный в войне против своего же народа, сыграл негативную роль и оказал плохую услугу не только отдельным лицам, но и целым сообществам. Жестокость, доходящая до зверства, оправдывалась тем, что противная сторона тоже проявляет эти отвратительные качества. Те убивают, отрезают головы, насилуют, а мы – что? Они – наших, а мы – за это – ихних! И пошло-поехало… Эскалация насилия, одним словом… И так как это происходило не когда-то, на памяти прошлых поколений, а вчера и с нами, то и отношение к насилию оказалось соответствующим: оно необходимо, как воспитательная мера по отношению к тому, кто «нормальных» слов не понимает…
Рядовой Хлебородов относился именно к тем, кто не только не понимает «нормальных» слов, ну, пусть, порой, и через «мать-перемать», но и просто не желает их понимать в силу своего исключительно блядского, интеллигентского характера. Ничего, сломаем… Ради чего – этот вопрос изначально и не ставился, и никого не занимал, – ни рядовых, ни сержантов, ни офицеров. Ломать – это ведь один из главных, можно сказать, основополагающих принципов нашего общества, квинтэссенция более чем семидесятилетнего опыта.
Но кто давал право именно сержанту Дедову – дважды судимому за кражу и участие в вооруженном грабеже, пусть и «отмазанному» подельниками, брать на себя «воспитание» военнослужащих по призыву? От кого исходило такое указание? От прапорщика Соловейко, для которого мертвая тишина в казарме и пустота в тумбочке являлись наивысшей оценкой качества воспитания молодого бойца? От капитана Андрющенко, искренне «болевшего» за высокие качественные показатели своей роты в боевой и физической подготовке? От кого? Может, от комбата, командира полка или от самого генерала, командира прославленной дивизии, из личного состава которой военная прокуратура время от времени «выдергивала» барыг и продавцов в погонах, распространителей наркотической «дури» среди подчиненных и своих же товарищей? Нет, прямого указания никто из них дать не мог, но… Но даже невысказанное слово витало в воздухе, отравляя атмосферу.
Это как в тюремной камере, где обязательно появляется свой пахан, диктующий всем остальным «сидельцам» законы собственной справедливости. И тюремная охрана, так называемые «контролеры», обычно приветствуют такое благодатное для себя решение: отныне они могут избавиться от беспокойства за порядок и дисциплину в камере. Если что, пахан сам наведет полный порядок. Но… Вот именно, как нетрудно догадаться, за это ему положены и особые привилегии. И первая из них – решать самостоятельно любые вопросы, касающиеся внутреннего распорядка. Высокая политика ему не нужна, ею на зоне Кум занимается. И тот же кум, либо сам Хозяин, всегда помнит, что без толкового пахана – в тюремной камере или в бараке на зоне, – ему никуда не деться. Вот так и устанавливается своеобразный криминальный паритет между тюремщиком и вором в законе, между, к примеру, участковым милиционером и уголовным авторитетом, между командиром и «дедом». А пресловутая «дедовщина» в армии – это всего лишь удобный инструмент управления и подчинения. Ну, а когда с инструментом случается неладное, – срывается с резьбы, ломается, выскальзывая из рук, – вот тут очень важно не упустить момент управления. А то бывает поздно – такое сотворится, что сходу и не расхлебаешь, хоть прокурора вызывай. Правда, последнего ни один начальник не любит – по определению. Особенно, в армии, где прямое и непосредственное подчинение – главный конек, без которого ее просто не существует.
Короче говоря, настал «исторический» момент, когда рядовой Андрей Иванович Хлебородов – сын интеллигентных, на свою беду, родителей, – убедился, что все прежние его мучения были действительно обыкновенными шутками веселящихся над его тупой нерадивостью товарищей… И понял это не он один.
Изучение курса молодого бойца благополучно завершилось, и началась, без всяких прикрас и снисхождений действительно суровая солдатская служба… Отныне над каждым из них висел тяжкий крест «торжественной присяги», нарушение которой грозило трибуналом, возвращенной к жизни и обыденной армейской практике «губой», то есть гауптвахтой, дисциплинарным батальоном и прочими «мужскими» «страшилками», включая вполне возможное и тюремное заключение…
Еще случались моменты, когда в воспаленной голове Андрея возникали мысли о том, что все, происходящее с ним, это типичный абсурд, что это фантом какой-то, виртуальная, а вовсе не живая реальность, и надо только проснуться, оторвать взгляд от экрана монитора… Но именно живая реальность указывала ему на его глубочайшее заблуждение. Подсказывала, что жить бессловесным и бестолковым ожиданием, когда весь этот ужас закончится, нельзя, надо срочно что-то предпринимать. Иначе он просто не выдержит, окончательно поломает в себе все человеческое и либо сам покончит с собой, либо перестреляет своих обидчиков. Он все чаще стал приходить к мысли, что убить человека, особенно, ненавистного тебе, в общем, наверняка очень несложно. Просто однажды решиться, приказать себе: это надо! Тем более что об оружии даже и думать особенно не было нужды: не с учебными автоматами выезжают на стрельбище. Полагаются боевые патроны.
Да вот, кстати, вдруг оказалось, что на последних стрельбах рядовой Хлебородов запросто «перестрелял» опытного командира отделения. Андрей и сам не знал, как это у него получилось, но свои пули он уложил в мишень кучно, – девятки и десятки. От злости, наверное. Да и руки заметно окрепли. Конечно, двенадцать раз он подтянуться на перекладине еще не мог, но пять-шесть уже получалось.
А у Дедова показатели оказались куда ниже.
И тоже была своя причина. Многие ведь знали, что Дедов употребляет наркотики. Шепотом передавали, что достает их ему сам Соловейко. Вот у «деда», наверное, и тряслись руки. Но тем злее он становился к Хлебородову, тем наглее требовал унизительных услуг. Если прежде все ограничивалось чисткой обуви, стиранием портянок и носков, дополнительными дежурствами вместо «опекающего» его «деда», то теперь тот придумал новое наказание за неповоротливость и непослушание. А с его подачи занялись тем же и другие «деды».
В принципе, ничего нового придумано не было, просто с каждым призывом эти «живые» армейские «традиции» немного видоизменялись, приобретали более изощренные формы, хотя суть оставалась прежней.
Андрей обязан был теперь за все свои реальные и выдуманные Дедовым проступки платить наличными. Денежками. Была и своеобразная ведомость – по сколько за что. Отказ от выполнения любого приказа стоил дороже всего – сто рублей. Где «опекаемый» их возьмет, «деда» не интересовала. Но зато тот мог подсказать, как незаметно проникнуть в каптерку и что там взять, то есть, украсть, чтобы было и незаметно, и денежно при реализации. А где продать и даже кому, на это тоже имеются свои указания. И еще открывалась простая возможность добывать деньги, а заодно и курево, в увольнениях. Куда ходить, у кого и как выпрашивать, выклянчивать, ссылаясь на тяжкую солдатскую судьбу, нищенствовать, одним словом. Это была, как оказалось, годами отработанная практика. Там же проще всего и продавать ворованное в части барахло.
