– Курбатов в Питере, расследует… а! Твои старые связи, кстати, использует. Ты, что ль, ему передал?
– Ну, а кто же? – самодовольно ответил Турецкий. – Сашка ж не виноват, что вы свои собственные лучшие кадры совершенно не цените!
– Ну, ты, лучший кадр, помолчал бы уж! А мне, я уже говорил тебе, нужен следователь, формально не имеющий отношения к Генеральной прокуратуре, пойми, упрямая голова! Кстати, Вячеслав, – вдруг, без всякого перехода продолжил Костя, – кажется, понял, что его добровольное изгнание становится ему самому помехой. Так что, считаю, пришло время вам перекинуться мыслями – по-дружески. Да и тебе, чтоб характер смягчить, – тоже бы на пользу. Позвони ему. А мне все-таки перезвони где-нибудь… завтра, что ли, лучше в первой половине дня, ладно? Ну, раз ты ни чая, ни кофе не желаешь, тогда на сегодня свободен. Иди, не мешай работать…
Последняя фраза была настолько привычной в устах Кости, что у Сани мелькнула странная мысль, будто ничего в его жизни не изменилось, просто куда-то мелькнули месяцы, годы, и за дверью кабинета его ожидает истомившийся от нетерпения Славка Грязнов, и Костя только делает вид, что сердится, а сам через полчасика закроет папки и заглянет в его кабинет, где уже заметно припахивает разлитым по рюмкам коньячком и нарезанным лимоном…
Махнув рукой, Турецкий рассмеялся, и вот так, громко смеясь, вышел из кабинета Меркулова.
В приемной было несколько незнакомых Александру посетителей. Те воззрились на него с недоумением, но Турецкий, не переставая смеяться, лишь слегка утишив смех, махнул рукой секретарше Лауре, мол, прощаюсь без всяких обид, – и пошел к выходу.
Оно, конечно, сомнение – дело полезное, на ней, говорят, вся мировая философия держится. А вот в практической, повседневной жизни оно, может, и уместно, если только кратковременное, но чаще всего – дело безнадежное, ибо слишком долгое сомнение обычно называют иначе…
Глава четвертая БРОДЯГА МАКС
Старый тезис, напоминающий теперь анекдот, но при этом являвшийся вполне реальным газетным заголовком в начале шестидесятых годов прошлого века: «Если делать, то по большому», – был, по-своему, программным в практике Турецкого. Другими словами, все, за что ты берешься, даже вопреки собственной воле, выполняй со всей ответственностью и полной отдачей. Или не берись, не сотрясай напрасно воздух. Есть в этой фразе, конечно, скрытый, подпольный смысл – и уж, во всяком случае, не для дамского общества. Обязательно поймут превратно, а ты потом доказывай, что имел в виду совершенно иное…
Так объяснял Саня Славке суть идиотски построенной веселыми газетчиками фразы. Еще в прошлом веке и объяснял. Грязнов, помнится, гоготал, вникая в подтекст и принимая фразу на вооружение. И частенько после, в различных компаниях, тот козырял тонким знанием предмета. Особенно, перед собственными сыщиками, в МУРе.
Вот и сейчас они, находясь за добрые десять тысяч верст друг от друга, хохотали, вспоминая прошлое. Ну, пусть не десять, поменьше, однако все равно далеко. Даже зная, трудно себе представить, спасает воображение фраза «на краю света».
А разговор этот был нужен Турецкому, может быть, больше, чем Вячеславу Ивановичу. Над тем ведь не капало. Ну, затосковал, так от этого еще не умирают. Можно ж и на побывку прилететь, чтоб душу отвести. А Славка не хотел, словно занимался мазохизмом. Вот уже и Костя «вспомнил» о «добровольном изгнаннике». И не в том суть, что Грязнов как бы сам себя наказал, терзаемый чувством вины за гибель племянника и Санино ранение. Это ведь по его с Костей настоятельным просьбам повезли Турецкий с Денисом подарки в детдом, где террористы решили совершить свою подлую акцию. И вот теперь это чувство вины и держало Славку в уссурийской дали. Душу лечил, понимаешь ли, среди зверушек – тигров там всяких и бурундучков, что кедровыми орешками питаются. На которых и Славка такие настойки делал!
Саня, было дело, летал к другу. Местный самогон пили, настоянный на диких таежных травах, корешках, ягодах и орешках, закусывали жареной и копченой дичиной. Турецкий видел, что Грязнов, несмотря на собственное изобилие, уже томится вынужденным самоизгнанием, и ему нужен стоящий аргумент для отказа от добровольного отшельничества. Но тогда ничего порядочного под рукой как-то не находилось. А сейчас Александр вдруг почувствовал, как тяжело ему без поддержки и совета друга. Ну, не с Иркой же, в самом деле, обсуждать вопрос – браться за это неблагодарное и неприятное расследование или послать их всех? Мол, здоровье дороже… Пока еще этот аргумент действовал, но уже давал и сбои.
Передавать суть беседы с Костей по телефону на Дальний Восток Турецкий, конечно, ни за что бы не решился. Но намеками все-таки изложил Грязнову смысл нового дела, – они же всегда понимали друг друга и с полуслова, разжевывать ничего не требовалось. Да к тому же Славка прекрасно знал эту свое-образную публику из военной прокуратуры: командуя МУРом, частенько «пересекался» с ними, если в преступлениях фигурировал хотя бы один военнослужащий. Впрочем, у Александра хватало и собственных знаний. Но, тем не менее…
Вячеслав и в прежние годы жил по принципу: «Где наша ни пропадала…», а теперь, как говорится, сам Бог велел быть фаталистом. Он и ответил в этом смысле. Но при этом Александр заметил, что гораздо больше Вячеслава озаботило – или показалось? – известие о том, что «Глория» без своего отца-основателя и главного нервного возбудителя не то, чтобы захирела, зачахла, нет, дела есть, клиенты посещают, и неплохо, но… крылья как-то опустились, что ли. Словно увядать стали. Интерес пропадает – плохой признак. Опасный симптом. И это обстоятельство, кажется, нашло в его душе отклик. Уже неплохо – для начала. Теперь остается только постоянно подливать… чего там? Водички, маслица или спиртику? Ближайшее время и покажет, важно, что Славка забеспокоился всерьез. А беспокойство у него – всегда первый стимул к активному действию, такая уж она – специфическая, «сыщицкая» порода!
Но больше всего Турецкого обрадовал бодрый голос Грязнова. Не было в нем ни прежней тоскливой сентиментальности, ни покорности судьбе. Он просто сказал в конце телефонного разговора:
– Берись, Саня. Это дело по своей раскрутке – не на два дня. А там, глядишь, и я подъеду, если чего…
Вот так и решились сразу два вопроса.
Турецкий уже поздним вечером позвонил Косте, возможно, разбудив его. Во всяком случае, голос у Лели – супруги Костиной, был похож на сонный, однако отказать Сашеньке она не могла, и Меркулов взял трубку.
– Ну, чего тебе не спится? – не слишком дружелюбно спросил он.
– Если тебе наплевать на то, чем живут и о чем думают твои друзья, я могу и положить трубку. Пожалуйста, очень надо, понимаешь!
– Эй, ты чего?! – всполошился Костя, очевидно, проснувшись окончательно. – Говори, я слушаю. Решил?
Ну да, у него же теперь одно в голове.
– Как тебе сказать? Я был в сомнениях, но вот Славка, кажется, убедил, что нам, в смысле, нашему агентству, стоит взяться, может, и отчасти исключительно ради поддержания престижа «Глории». Вот, мол, военная прокуратура обделается, а мы, как обычно, справимся. Нам же это – семечки. Мы любим мутные и трудноразрешимые задачи. Да к тому же, говорит, если возникнут заторы, я сам немедленно подъеду и – разберемся. Не знаю еще, можно ли ему верить, вот я и подумал, что, по моим подсчетам, ты его лично знаешь где-то на шесть или семь месяцев дольше, чем я, и решил посоветоваться. Тебе ж известно, что я по утрам не люблю беспокоить людей… – Он услышал, как крякнул Костя и продолжил: – Да и вроде не так поздно еще, детское время. Как считаешь?
