К сожалению, самых надежных информаторов – бабок – у подъезда не оказалось. Я записал эту дверь в разряд неразгаданных загадок и отправился на улицу Солянку, где жила подруга моей подзащитной.
Звонить пришлось долго. Я и не думал, что еще сохранились такие коммуналки – пять разнокалиберных звонков на двери с фамилиями владельцев, почтовый ящик с обрывками наклеенных еще в прежние времена газет «Правда» и «Труд». Я не нашел звонка с фамилией Лены и поэтому звонил во все подряд. Однако было такое ощущение, что вся квартира вымерла. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем за обшарпанной дверью послышались шаги.
Загремели замки, и дверь приоткрылась. В щели показалась сморщенная мордочка древней старушонки.
– Кого? – спросила она деловито.
– Я к Елене Филимоновой.
– А? – переспросила старуха.
– К Филимоновой, – крикнул я прямо ей в ухо.
– Тише, тише, я все слышу. Зачем же орать? – укоризненно сказала она. Пошамкав пустым ртом она опять спросила: – К Филимоновой?
– Да, – произнес я как можно спокойнее.
Еще раз подозрительно оглядев меня, старуха открыла дверь ровно настолько, чтобы я мог протиснуться внутрь. И сразу захлопнула ее, как только я вошел. Мне стало не по себе. В тусклом свете грязной лампочки старуха сразу стала похожа на Бабу Ягу.
– По коридору, – проскрипела она, – налево вторая дверь. Только сегодня я ее не видела. Пьянствует, видно, с хахалем очередным, леший ее побери.
Я уже продвигался в указанном направлении.
Ошибиться было невозможно: на двери кто-то, возможно сама хозяйка, нацарапал «Child of flowers» и коряво нарисовал ромашку. Видимо, несмотря на все жизненные перипетии, Лена так и осталась в иллюзорных временах своей хипповой юности…
Я постучал. Ответа, как и ожидалось, не было. Не доверять бабкиной информации оснований я не находил. Нет – значит нет. Я уже собрался уходить, как вдруг обратил внимание на след под дверью. Ничего особенного – на грязном полу коммуналки следов было предостаточно. Но этот привлек мое внимание. Я наклонился и поскреб след ногтем.
Владелец ботинка, оставившего след на пороге комнаты Лены Филимоновой, явно наступил в кровь.
Из-за угла как тень появилась бабка. Застав меня на корточках, изучающего что-то на полу, она, ясно, удивилась и подошла поближе.
– Потеряли что-то? – поинтересовалась она.
Я поднялся и толкнул дверь. Она не открылась. Тогда я подошел вплотную и понюхал воздух, идущий из комнаты. Этот запах был мне знаком со времен моей работы следователем. Очень знакомый запах…
Я повернулся к бабке.
– Телефон есть в квартире?
Наряд милиции приехал через пятнадцать минут.
Под испуганные причитания бабки мы взломали дверь.
Лена (по всей вероятности, это была именно она) лежала ничком поперек комнаты в луже запекшейся крови. Из одежды на ней был только съехавший на щиколотку чулок. Кровь вытекла из раны в боку. Убили Лену ножом – тут и гадать нечего.
Увидев труп, бабка немедленно грохнулась в обморок. Так что пришлось ко всем хлопотам еще и ее приводить в чувство.
Вскоре прибыли вызванные милиционерами оперативники. В комнате воцарилась такая знакомая мне по прежней работе атмосфера. Люди работали четко и слаженно, как будто не чувствуя или не желая чувствовать трагичность самого факта убийства. Эксперты-криминалисты щелкали фотоаппаратами, снимали при помощи специального порошка отпечатки пальцев, судмедэксперт изучал труп, следователь составлял протокол осмотра места происшествия. Все привычно и буднично. Для всех, кроме Лены Филимоновой, голой, уже начавшей покрываться трупными пятнами женщины, которой, судя по рассказу моей подзащитной, так и не улыбнулось в жизни счастье… Впрочем, труп скоро поместили в черный полиэтиленовый пакет на «молнии» и увезли в морг.
Я подробно рассказал следователю, что привело меня сюда, почему решил вызвать милицию, как нашел кровавый след на пороге. Положение свидетеля меня устраивало: я мог находиться в комнате и следить за ходом осмотра. Иначе меня обязательно бы выпроводили. А так, рассказывая во всех подробностях, что мне известно об убитой, я слышал все разговоры присутствующих. Итак, смерть наступила от удара ножом в область селезенки. Орудие убийства найти не удалось. Смерть наступила около суток назад. Стояла теплая погода, поэтому я и почувствовал еле уловимый трупный запах. Когда старушку привели в чувство, она рассказала, что вчера Лена пришла с каким-то мужчиной. Она (бабка) никогда раньше его не видела. Они закрылись в комнате и не выходили до вечера, пока бабка не пошла спать. Может, кто из других соседей и видел, как гость выходил из квартиры.
Между тем мне пора было в Бутырку. Я распрощался со следователем, пожелал ему удачи и ушел.
Председатель Центробанка Матвей Варнавский через огромное окно своего кабинета смотрел вниз.
На Москву опускались сумерки.
Он бросил рассеянный взгляд на бумаги, скопившиеся на столе: ничего архисрочного, такого, что не могло бы подождать до завтра. И хорошо. Невероятно трудно сосредоточиться, мысли все время возвращаются к Чечне.
Этот телевизионный воскресный репортаж о пожаре на насосной станции совершенно выбил его из колеи. И репортер какой-то дерганый весь, молол всякую чепуху. Как только его в эфир пропустили. Правда, в вечернем выпуске новостей они извинились за некоторые «неточности» и сообщили, что взорвалось-таки именно то, что должно было взорваться. Но какова вероятность, что они и в этот раз что-нибудь не напутали. Его человек из ФСБ должен проверить все лично.
Он набрал номер, который хранил только в своей феноменальной памяти шахматиста и финансиста.
– Алло. Марфин? Я хочу знать все подробности… Ну да, да, именно об этом. И как можно скорее. Все. Жду.
Варнавский отменил все встречи на сегодняшний вечер. Он ждал звонка, а пока старался расслабиться и ни о чем не думать. К чему переживать неприятности, которые еще не произошли?
Он прикурил от массивной настольной зажигалки, поудобнее устроился в кресле и снова повернулся к окну. В небе сгущались клочковатые грязно-синие тучи, обещая мелкий и противный дождь, который наверняка будет идти всю ночь, а может и весь завтрашний день. Но погодные неурядицы его мало волновали.
Варнавский давно перестал обращать внимание на такие мелочи. Да и вообще, подошвы его роскошных ботинок редко касались пыльного московского асфальта. На улице последние лет пять он бывал крайне редко. Машина – кабинет – машина – квартира. Иногда ужин в ресторане или прием. А потом снова машина. К подвижным видам спорта он не был склонен. Повальное увлечение теннисом московской, и не только, элиты его как-то не коснулось. Он предпочитал тихие игры – шахматы, преферанс, иногда, и очень редко, плавание. Так что даже для занятий спортом не приходилось выбираться на открытый воздух.
