— Помилуйте, какой арест! Мы старались как лучше! Не понимаю, почему вы не довольны своим спасением. И никто вас вовсе не удерживает здесь, как вы изволили выразиться.
— Спасибо вам за спасение. Значит, я могу идти?
Гордеев поднялся со стула.
— Конечно, вы можете идти… Если не разделяете общепринятого мнения о том, что на добро нужно отвечать добром.
— К чему эта образность? Говорите прямо, без намеков. Я так понял, вы хотели сказать, что за все в этой жизни нужно платить, в том числе и за спасение этой самой жизни. Так? — Балаш, видимо, решил, что проклятые законники хотят срубить с него бабки.
— В общем-то так, — согласился Гордеев.
— Какая у вас официальная зарплата? — деловито обратился к ним Балаш.
— Ого, — присвистнул Турецкий. — Да вы нас совершенно неправильно поняли! Слишком… э-э… брутально.
Балаш приподнял бровь.
— А чего же вы хотите от меня потребовать?
— Видите ли, в думской комиссии есть один человек, которого вы, кстати говоря, очень хорошо знаете.
При этих словах Балаш переменился в лице. Он уже сразу понял, о чем приблизительно его хотят просить… И это было ужасно. Это была фактически катастрофа. Потому что здесь сосредоточивался его основной заработок. А лишиться его… Балаша даже передернуло.
— И нам бы хотелось, чтобы вы ему нас представили как людей Зайцева. С тем, чтобы этот человек передал нам имеющийся у него компромат на Ершова.
— Вам нужен компромат? — удивился Балаш.
— Нет, нам нужен этот человек. Хотя компромат тоже не помешает.
Внутри Балаша боролись самые противоречивые чувства. Но он, конечно, понимал, что в сложившейся ситуации у него просто нет выбора. Он так прямо и спросил:
— Я так понимаю, выбора у меня нет?
— Знаете, выбор есть всегда, — откровенно признался Турецкий. — Другой разговор, выбор между чем и чем! В данной ситуации, окажись я на вашем месте, я бы выбрал то, о чем мы вас просим.
— Да, конечно, — покачал головой Балаш.
— Кто вообще этот человек. Как его фамилия?
— Его фамилия Сельвинский, — со вздохом ответил Балаш.
— Ну и отлично. Вы представите нас этому Сельвинскому как людей Зайцева.
— Хорошо.
— А ведь этот компромат, наверно, больших денег стоит? — обратился Гордеев к Турецкому.
— Стоит, Юра, стоит.
— Это ваше дело, но только у вас ничего не получится, — вмешался Балаш. — Даже если вы его возьмете с поличным…
— Это почему же? — наивно спросил Гордеев.
Балаш только усмехнулся.
— Знаете, — обратился к нему Турецкий. — Вы нас ему представьте, а остальное, как вы правильно заметили, наше дело.
Балаш только пожал плечами.
— Что ты задумал? — спросил Гордеев, когда они остались вдвоем с Турецким.
— Небольшое представление. Комедию, так сказать. Ты, Юра, главное, смотри на меня и делай, как я…
Радио, как всегда, объявило не слишком утешительный прогноз погоды: средняя температура воздуха около тридцати градусов тепла, ожидается гроза.
«Ну, слава богу, хоть гроза!» — подумал Казимир Семенович Сельвинский, ослабляя на шее узел галстука и подходя к окну. Кондиционер работал на полную мощь, но то, что творилось за окном, как будто плевало на кондиционер. Солнце огненным шаром пыталось пролезть сквозь стекло, создавало давящую атмосферу в кабинете Сельвинского.
Казимир Семенович погладил живот и тут же почувствовал, как в левой стороне груди неприятно екнуло. Он глубоко вздохнул. Сегодня целый день на душе у него было неспокойно, а в груди противно ныло. Но такое свое состояние он поспешно объяснил себе вот уже какую неделю стоящей чертовой жарой и неблагоприятной геомагнитной обстановкой.
«Человек — игрушка в руках великого космоса, — подумал Сельвинский. Когда у него не было особенно важных дел, он всегда любил мысленно пофилософствовать. — Разве человек представляет собой хоть что-то в сравнении с космосом, непознанной вселенной, четвертым измерением! Он — игрушка, оловянный солдатик на одной ноге! Чертова кукла Вуду! Сидишь ты себе преспокойно за своим столом и даже не подозреваешь, что там, в космосе, что-то не так. Погасла какая-нибудь идиотская звездочка, разрослась „черная дыра“, произошло что-нибудь с „белым карликом“, или что там еще существует… И все! Космос раздражен! Он в гневе! Он рвет и мечет! А ты сидишь и не понимаешь, почему у тебя вдруг из носа хлынула ручьем кровь. А через пять минут ты не в состоянии вообще что-либо понимать, потому что тебе уже все равно. Потому что ты лежишь в морге, на каком-то чертовом столе, тебя, как болотную лягушку, препарируют медики. Вокруг тебя стоят голодные студентики, у которых в мозгу одна только мысль, что бы и где бы себе сегодня найти поесть. И они с вожделением смотрят на твои скользкие, блестящие внутренности. А медики констатируют: „Сердце не выдержало слишком резких перепадов давления“. И потом все расходятся по домам. И какой-нибудь особо впечатлительный студент никак не может забыть твое беспомощное посиневшее тело, исполосованное вдоль и поперек врачебными скальпелями, твой иссохший восковой лоб, твои застывшие в судороге пальцы. Потому что сегодня великий космос выбрал тебя своей жертвой, а завтра, быть может, его жертвой станет этот голодный, впечатлительный студентик».
Надо сказать, что подобного рода мысли никоим образом не способствовали успокоению Казимира Семеновича. Наоборот, они тревожили и возбуждали его. А ему это было совершенно не на пользу. Он расхаживал по кабинету, как рыба ловя ртом недостающий воздух, подходил ближе к кондиционеру, а донельзя потрепанный вопрос — в чем смысл жизни — не давал покоя.
На улице было душно и жарко. Пасмурный воздух висел над городом — ни дуновенья. Пегое небо грохотало время от времени, надтреснутое молнией от края и до края горизонта — но ливень был еще далек.
Около двух часов дня в здание, где располагалась думская комиссия, вошли двое. Они были примерно одного роста и синхронно шагали в ногу. Один из них нес в руке небольшой чемоданчик черного цвета. Оба были одеты в строгие черные костюмы.
«Наконец-то», — подумал Сельвинский, увидев их из окна своего офиса, при этом у него еще сильнее заныло в груди.
Через несколько минут двое вошли в кабинет Сельвинского. Казимир Семенович принял самую что ни на есть важную позу. Он развалился на своем кресле и презрительным взглядом оглядывал гостей с ног до головы. Начинать разговор первому не следовало — это Сельвинский понимал как дважды два. Он небрежным жестом предложил им присесть напротив и как можно строже спросил:
— Чем обязан?
— Вас разве не предупреждали о нашем визите? — спросил один из них, казавшийся более молодым. — Мы от Зайцева.
— Отчего же не предупреждали? Меня известили.
