— Ну надо же! Какая трогательная забота, будто это он вас спас! Заключенный Куухолайнен! Хватит мне тут шутки шутить. Вы что, голубой? «Одеяло поправить хотел», — передразнила допрашиваемого Лена.
Густая краска медленно разлилась по бледному лицу Таможни.
— Да. Я — гей. Я его полюбил.
Лена не удержалась, фыркнула и заявила:
— Сейчас ты у меня получишь, разлучник!
Она подошла к дверям, шепнула что-то контролеру, тот кивнул, вышел и почти тут же вернулся вместе с Юрием Гордеевым. Лена обернулась к нему:
— Вот, Юра, послушай, что этот голубчик несет. Говорит, что хотел он тебя вовсе не убивать, а приласкать, видимо, удавкой. Он, оказывается, у нас гей и тебя полюбил всей душой. Только он у нас такой — специфический гей, с садомазохистскими наклонностями, раз он любимому человеку пытался на шею веревку накинуть…
Юрий прошел в комнату, сел за стол напротив Тоомаса и сказал ему, подмигнув:
— Ну что, Таможня, хотел приласкать, полюбил?.. Бывает. Я-то тебя прощаю, что тут поделаешь, но вот ты мне расскажи про Бурцева. Его ты тоже полюбил с трагическим финалом?
Тоомас Куухолайнен снова побледнел. Лицо его приобрело зеленовато-землистый оттенок, и начал дергаться кадык на худой жилистой шее.
— Я не знаю никакого Бурцева.
— Еще как знаешь! Ты его убил. И меня пытался убить, именно потому что во время судилища догадался, что я по следам Бурцева пришел. Вот ты меня и не сдал уголовникам, потому что сам хотел расправиться. Давай уж колись! Глупо тут отпираться. Ты за покушение на меня уже добавку приличную получишь. А так все же учтем — помощь следствию, чистосердечное признание…
— Что вы от меня хотите, — голос Тоомаса сорвался на визг. — Я честный русский «валяльщик»! Я стою на таможне. Я в ваш город приехал в отпуск к друзьям, а вы меня арестовали ни за что…
— Арестовали тебя, Куухолайнен, как раз за таможенные махинации, так что ты тут честного «валяльщика» нам не валяй. Тебя калининградские коллеги вели и сдали уже нашим с тем, что ты с «пароходчиков» наших дань собирал да зарвался маленько. А вот про друзей своих калининградских, к которым ты приехал, расскажи поподробнее. Кто тебе Бурцева заказал?!
Тоомас пытался упрямиться, но Лена вдвоем с Гордеевым приперли-таки его к стенке. Правда, толку от показаний калининградца было немного:
— Я не знаю, где их искать. Я с ними дел не вел никогда. Просто Кенигсберг — город маленький. Таможня вся на виду. А они — люди очень серьезные. Они меня знали, но, клянусь, никаких дел я с ними не вел.
— Так почему же на убийство согласился?
Таможня испуганно зашептал:
— Таким людям нельзя отказывать. Мне велели. Я бы сам живым отсюда не вышел. Но это случайность. Просто потому что я в камере с Бурцевым сидел, поэтому и велели, заставили. Я никогда мокрых дел не имел. Но отказать таким людям нельзя было.
— Как же они тебе велели, голубиной почтой, что ли?
— Мне «малява» в передаче была. Там написали, что Алек Зандер мертв.
— Какой это Зандер?
— Мы в школе вместе учились, знакомы были. Но я никаких дел с ним не вел. Честно. Просто я его знал. Он сейчас в Питере жил. Это очень серьезные люди. Они весь Петербург взять хотели. Я с Алеком в казино встретился…
Тоомаса будто прорвало, видимо, он и сам понимал, что сказавши «а», надо говорить и «б», и он говорил, говорил без остановки, сыпал подробностями, но при этом продолжал через слово уверять, что его причастность — это чистая случайность.
— Алек мне предлагал в их бизнес войти.
— Вы отказались?
Тоомас посмотрел на Лену с укоризной и напомнил:
— Таким людям не отказывают. Но я и не согласился.
— А что же вы ему ответили?
— Я сказал, что буду думать. У них шумный бизнес. У меня теплое место на таможне. Все прикормлены. Зачем было мне рисковать. Я сказал, что подумаю. Но я не хотел с ними работать.
— Ладно, с этим пусть ваш следователь разберется, вы расскажите, как вам Бурцева заказали. Вам пришло письмо?
— Да, передача и «малява» в ней. Там было написано, что Алек мертв и что я буду следующим, если не уберу Бурцева.
— И кто же вам такую весточку прислал, гражданин Куухолайнен?
— Я не знаю, — пожал плечами Тоомас.
— Как это не знаете?! — возмутилась Лена. — Вам приходит письмо с требованием убить человека, а вы даже не знаете, от кого это письмо, но идете и человека убиваете?!
— Да, — тихо сказал Тоомас, — я не мог отказать. Я бы сам не проснулся утром, если бы не сделал этого. Пусть в тюрьме, пусть в зоне, но я хотел бы жить еще. И когда вот Ольховский заявил, что Фирсова знает, я понял, что это мне звоночек. Я решил, что если я вас не убью, то вы сами ко мне ночью придете. Я просто спасал свою жизнь. Поймите меня правильно, я не хотел вас убивать.
Гордеев размышлял. Насколько ему было известно, тюремные передачи досматривались более чем тщательно, особенно при таком «хозяине дома», как Николай Петрович Мяахэ. Значит… Значит, тут был задействован кто-то из служащих. Тоомас действительно мог и не знать, от кого пришла передача с «малявой», но вот контролер, который ему весточку с воли принес, может знать человека, эту весточку отправившего. Вот за эту ниточку и стоит дергать.
— Тоомас, кто вам принес передачу?
— Я же сказал, что не знаю.
— Я не про того, кто вам ее отправил, а про того, кто вам ее непосредственно принес?
— Я не знаю. Честное слово! В таких делах лучше знать меньше.
— Но от кого-то вы ее получили? Кто-то вам ее в руки отдавал?
— Не помню. Не знаю. Для меня надзиратели все на одно лицо… Я больше ничего не знаю и говорить не могу.
— Не знаете? Или не можете говорить?
— Не знаю, — отчаянно верещал Тоомас. — Ничего не знаю.
И тут в комнату, где проводился допрос, вошел сам начальник Крестов Николай Петрович Мяахэ:
— Здравствуйте, Юрий Петрович! О, Елена Викторовна! — расцвел он в улыбке, заметив Лену. — И вам — здравствуйте! Как ваши дела продвигаются?
— Да вот, подопечный отказывается говорить, кто из ваших контролеров Тоомасу заказ на убийство передал.
Гордеев сказал это с умыслом, надеясь, что Мяахэ вступит в допрос, потому что речь шла о его подчиненном, но такой реакции он не ожидал. Николай Петрович просто побагровел. Вся его чухонская невозмутимость и доброжелательность испарились в мгновение ока. Он схватил заключенного за грудки, оторвал от стула, поднял в воздух и припечатал к стене:
— Ах ты, гнида курляндская! ты чего нацию позоришь? Стыда и совести нет!!! Я же тебя по стенке сейчас размажу!
