— Ты согласился продолжить матч, не посоветовавшись, — сказал он под конец, — это, конечно, плохо. Нужно было сразу выдвинуть условия: призовой фонд должен достаться нам. Но думаю, я смогу все уладить».
20
Она открыла ему, будучи босиком, с бокалом в руке, в желтой шелковой пижаме и распахнутом желтом халате, и он подумал, что если бы носил очки, то они обязательно при входе в тепло запотели и у него было бы время медленно, сквозь туман, привыкнуть к этой ее неодетости и не пришлось бы стоять, открыв рот, и мучительно думать, что бы такое сказать.
— Вы извините, что позвонила так поздно, но у меня, честное слово, не было сил терпеть до завтра.
Она не заметила, или не захотела заметить, его смущения, а может, оно и ему самому показалось, привиделось, выплыло из мутных глубин битой ботинком головы.
— Все нормально, — почти засмеялся он. — Я все равно был тут неподалеку, и вообще, раньше часа ночи ложусь редко.
— Правда? — она даже обрадовалась. — Что же вы стоите в дверях, проходите. — Она потащила его в гостиную, усадила на диван, сама пристроилась на подлокотнике кресла. В комнате свет не горел, только из кабинета Болотникова выбивалось неровное мерцание, видимо, горевших свечей и под дверью в прихожую лежал на ковре длинный светлый прямоугольник.
— Хотите вина?
Лишний чистый бокал стоял наготове рядом с полупустой уже бутылкой. Она почти на ощупь налила ему, добавила себе и, отсалютовав, сделала большой глоток:
— Не могу заснуть. Уже вторую ночь не смыкаю глаз. Всё мысли, мысли… Признайтесь, вы еще занимаетесь гибелью Богдана или…
— Занимаемся.
— Что-нибудь узнали? От Гуревича или от кого-то из близких Мельника?
— Узнали много чего, — он тоже отхлебнул, покатал на языке — красное хорошее кьянти, — но причин пока так и не поняли. Может быть…
— Нет! — Валерия со звоном поставила на столик бокал, схватила его за руку. — Это все ваша, как ее, Евгения! С тех пор как она явилась сюда вынюхивать, я не могу спать. Это она первая произнесла в этом доме слово «враги Богдана»! Зачем она это сделала?!
— Она ничего такого не имела в виду…
— Не надо ее защищать, Юрий. Может, она и не виновата, вы — так точно не виноваты… Но все как-то сразу сломалось! — она нащупала где-то в темноте сигареты, долго щелкала зажигалкой, порывисто затянулась и закашлялась. — То есть и до вас, конечно, уже… У вас есть враги?! Признайтесь, у вас есть враги?
Он отпил еще немного, затягивая паузу, не собираясь отвечать на странный вопрос, но она настаивала:
— Есть?
— Не знаю. Нет, наверное.
— Почему? — настаивала Валерия.
— Не знаю, — засмеялся Гордеев. — Один американский физик, нобелевский лауреат, между прочим, сказал, что за деньги нельзя купить друга, зато можно приобрести врагов поприличнее. Может, я еще просто не заработал достаточно?
Но Валерия вовсе не была расположена шутить.
— Вы мне объясните, пожалуйста, Юрий, враг — это кто? Тот, кто тебе завидует? Тот, кто тебя ненавидит? Кто желает тебя уничтожить, стереть в порошок с лица земли, да? Я не могла привыкнуть, но привыкла бы, что Богдан умер. А теперь я все время думаю, думаю, думаю. Ненавижу думать, это меня выматывает, истощает, убивает! Я за два дня похудела на три килограмма, у меня мешки под глазами, у меня дрожат руки, у меня появились какие-то прыщи, это невыносимо. Я вначале винила себя, думала: вдруг Богдан был со мной несчастлив? Вдруг он что-то такое подумал про меня и Стаса? Потом перестала про это думать и начала его жалеть. Он заболел, уговаривала я себя, он сошел с ума, он не хотел умирать, он не понимал, что делает, это просто так получилось, это несчастный случай, как будто его сбила машина. — Она выцедила в бокал последние капли из бутылки и залпом выпила. — Принесите еще чего-нибудь с кухни, вы знаете где. Чего хотите.
Гордеев сходил на кухню и принес бутылку красного. На полочке, которая пару дней назад ломилась от спиртного, уже почти ничего не осталось. Валерия тем временем перебралась на диван и уселась, поджав ноги, лицом к окну.
— Садитесь поближе, — попросила она. — Мне страшно.
— Может, включить свет?
— Нет, налейте вина.
Гордеев откупорил бутылку, наполнил ее бокал, замечая, что руки ведут себя странно. Голова еще относительно свежая, и все вокруг идет в обычном ритме, обычных красках и пахнет по-прежнему, но руки уже с трудом соразмеряют усилия, нужные для поднятия бокала, наклона бутылки, и вино едва не переливается через край, в последний момент зависая перекошенной дрожащей сферой над стеклянным краем. Чтобы не расплескать в пути, он отпил глоток, краешком сознания вспоминая, что питие из чужой посуды ведет к проникновению в чужие мысли, но вспомнил это слишком поздно, когда глоток был уже сделан и никаких немедленных последствий в организме не вызвал. Налил и себе, смешав с остатками кьянти, присел на краешек дивана у нее в ногах. Проносившиеся по улице машины скользили фарами по стеклу окна, и от этого ее глаза вспыхивали на секунду неестественным желтоватым светом.
— Обнимите меня, Юрий, мне холодно.
Он придвинулся ближе, обхватил ее рукой, нащупал на спинке дивана скомканный плед, укрыл ей ноги, почувствовал горячее дыхание у себя шее. Кажется, неловко прижал ее волосы, сделав ей больно, ослабил хватку, вдохнул теплый запах лимона, от нее исходивший, и в голове зашумело прибоем, накатывая и отпуская и снова накатывая с тихим шелестом, как на песок. Откуда-то издалека доносились ее слова, словно с опозданием и с эхом, потому что он слушал вначале кожей, а потом уже барабанными перепонками.
— …я додумалась до того, что Богдан мог бы убить. Он умел сильно ненавидеть. А потом я начала думать: кто мог так сильно ненавидеть Богдана? Мельник? Они все время были противниками. Это просто какой-то рок или еще хуже. Богдан играл, наверное, с сотней всяких шахматистов, выигрывал, проигрывал, но это его не волновало. А вот с Мельником он был постоянно на взводе, выигрывал — не мог нарадоваться, проигрывал — злился по нескольку дней. Я не знаю этого Мельника, видела пару раз лично и еще пару раз по телевизору. Ну а вдруг? Вдруг Мельник тоже не любил Богдана?! Вдруг это он был его врагом? Вдруг он его не просто не любил, а ненавидел? И это он сошел с ума и убил Богдана? На рассвете прокрался в его номер, открыл окно. Может, Богдан еще спал, может, они поругались. Если он свихнулся, то потом сам покончил с собой. От стыда или… я не знаю. Видите, Юрий, — она рывком поменяла позу и прижалась к нему другим плечом, — я сама начинаю сходить с ума. Я же прекрасно понимаю, что у Мельника не хватило бы сил поднять Богдана, даже спящего, а если он не спал, он бы дрался, он умел драться, он бы побил этого мямлю и сам бы его вышвырнул. Я это понимаю, но в голове все равно что-то копошится: а вдруг? Я начала перебирать всех, всех, всех… Кто, кто мог это сделать?!
Она высвободилась, отстранилась, отставила нетронутое вино, приблизила лицо вплотную к его лицу, почти касаясь его носа кончиком своего, так что смешалось их встречное дыхание. И, всасывая этот воздух, отработанный ее организмом, воздух, в котором не было уже кислорода, он поплыл окончательно. В комнате вдруг стало совершенно темно, и, чтобы лучше видеть, он зажмурился. Теперь он видел не плоскую черную тень, а волосы, белые с лимонным оттенком, легкие, пахнущие лимоном же и вспыхивающие золотом на свету, светлые, но очень густые дугообразные брови, а под ними кошачьи желтые, опять же с лимонным оттенком и узким зрачком, глаза, тонкий и ровный нос с большими, чуть вздрагивающими, когда ей смешно или страшно, ноздрями, четко очерченный рот с бледной, чуть припухшей по-детски нижней губой, влажный пунцовый язык, не острый и не раздвоенный на конце, но округлый, как долька сочного фрукта, зажатая между зубами. Видел тонкую высокую шею, острые бугорки ключиц и ямочку между ними, высокую грудь и дальше вниз до бесконечности совершенное тело, к которому нельзя прикасаться. Он точно знал, что прикасаться нельзя, хотя еще не понимал почему.
