— О чем говорю? О жизни нашей грешной. Вы знаете, Сергей Сергеевич, что в Ветхом Завете продолжительность человеческой жизни определяется в семьдесят лет?
— Точно? — засомневался Великанов.
— Точно, — успокоил Гном. — Девяностый псалом, не трудитесь проверять. И что еще важнее, Геродот говорит то же самое. Но это неверно и основывается на грубом, поверхностном толковании каждодневного опыта.
Великанов уже не удивлялся ни Ветхому Завету, ни Геродоту.
— Почему? А как же Данте? «Земную жизнь пройдя до середины, я заблудился в сумрачном лесу». А ему было тридцать пять, когда он это написал. И в эпоху Возрождения полноценную жизнь оценивали в семьдесят лет.
— Ерунда! — отмахнулся Гном. — Если бы естественная продолжительность жизни была семьдесят — восемьдесят лет, то люди умирали бы в эти годы от старости. А на самом же деле все не так, и вы как медик знаете это лучше других. Они в этом возрасте, как и в более молодом, умирают от болезней, а так как болезнь есть очевидная аномалия, то такую смерть нельзя назвать естественной. В сущности, век человека девяносто — сто лет. Вот в эти годы люди умирают только от старости, без болезней, без хрипа, без судорог, без предсмертной борьбы, иногда даже не бледнея, большей частью сидя, после еды. Они, собственно, даже не умирают, а просто перестают жить.
Великанов смотрел на Гнома во все глаза, внутри у него все похолодело. Сейчас происходила странная вещь: этот невероятный Гном внятно и рационально озвучивал то, что копилось у Великанова в душе уже многие годы.
— …Смерть раньше этого возраста вызывается лишь болезнями, а потому преждевременна, — говорил Гном. — Упанишады вполне правы, определяя естественную продолжительность жизни в сто лет. Человеческую жизнь нельзя, в сущности, назвать ни длинной, ни короткой, так как именно она и служит масштабом, которым мы измеряем все остальные сроки.
— Что вы имеете в виду?
— Различие юности и старости в том, что у первой в перспективе жизнь, у второй — смерть, что первая имеет короткое прошлое и долгое будущее, вторая — наоборот. Правда, старик имеет лишь смерть перед собою, у юноши же впереди — жизнь; но еще вопрос, что привлекательнее и не лучше ли, вообще говоря, иметь жизнь позади, чем перед собою? Ведь написано же в Екклезиасте: «День смерти лучше дня рождения». Во всяком случае, желание жить долго — весьма смелое, недаром испанская пословица говорит: «Кто долго живет — видит много зла».
— Испанская? — повторил Великанов.
— Ну да.
— Слушайте, откуда вы всего этого нахватались? — не выдержал Великанов.
— Тайна сия велика есть, — засмеялся старик.
— Да ладно вам!
— Просто где-то читал, что-то запомнил.
— Но ведь все что-то где-то когда-то читают и у всех…
— Что — у всех? Дырка в голове? — поинтересовался Гном, хитро сощурившись — ни дать ни взять сцена из поэмы Твардовского «Ленин и печник».
— Да не в этом дело, — махнул рукой Великанов, — просто вы словно мои сны украли.
— Надо же, какие сны у вас, — покачал головой Гном. — А я думал, на зоне всем бабы снятся. Мой собственный немаленький опыт в первую очередь об этом свидетельствует.
— По-всякому, — коротко сказал Великанов. — Объясните, почему вы со мной столько разговариваете? У меня такое чувство, что вы обо мне что-то серьезное знаете, а между тем я о вас — ничего. Я, знаете ли, из-за этого нервничаю. Я не привык. Что вам от меня нужно вообще, а?!
Гном криво усмехнулся:
— Так вам сразу все и скажи. Дайте же и мне удовольствие получить от процесса.
— От какого процесса? — похолодел Великанов.
— Ну вот, допустим, чаек у вас отменный.
— Ах это… да, английский «Ахмад», пациент принес. Я тут одному фурункулез вылечил.
— Наверно, Кудрявый из второго отряда, — предположил Гном.
— Откуда вы знаете? — машинально сказал Великанов, без особого, впрочем, удивления. Не такая уж это была тайна.
Кудрявый был мужик непростой, сидел он за какую-то хитрую аферу, на зоне держался особняком, но его никто не задирал, — по-видимому, он тоже находился в каком-то авторитете.
— Рассказали, — коротко объяснил Гном.
Кто мог рассказать — непонятно, сам молчаливый Кудрявый — едва ли, а больше тому свидетелей не было. Ну да ладно…
— А на воле я зеленый любил, — сказал Великанов и прикусил губу, сообразив, что это лишнее. Любая частная информация — лишняя. Чем меньше о тебе знают, тем целее будешь.
— На воле… Все меняется. Когда-то, между прочим, чай был здесь абсолютной валютой, на чай меняли все, из-за чая убивали, растлевали, мучили.
— Ну да? — с сомнением протянул Великанов.
— Говорю вам, так и было. И кое-где, может, еще и бывает. Просто сейчас часто и другой полезный товар на зону проникает. А тогда чай — это было все.
— И вы видели? Как убивали, растлевали?
— Еще бы… Помню, при допросах я сразу просил следака принести плиту чаю и только тогда соглашался давать показания. Раньше на воле из чая делали вытяжку, концентрат, которым начиняли конфеты и пропитывали оберточную бумагу, добавляли во все разрешенное к пересылке в тюрьму и на зону. А в тюрьме и на зоне чай считался средством от всех болезней: от желудочных и головных болей, им промывали глаза и раны, прополаскивали половые органы, смачивали бинты и накладывали на опухоли. Это вам, как лепиле… э-ээ, простите, эскулапу, должно быть интересно.
— Мне на это плевать и как лепиле, и как эскулапу.
— Зря, зря, никакие знания лишними не бывают. Да что говорить, чай был важнейшим элементом любого зэковского ритуала, им поддерживали зэков настоящих, понимающих вкус арестантской жизни. Можно, кстати, жевануть чай и всухую.
— Увольте, — поморщился Великанов.
— Напрасно вы так. Сначала это, конечно, непривычно — словно песку в рот набрал, но потом, послюнявив, почувствуешь прилив сил, на мгновение отойдешь от сумеречных мыслей.
— Вот как, — иронично протянул доктор. — Значит, и вам они нечужды? А мне казалось, вы такой оптимист. Жить вот долго собираетесь…
Во всем этом разговоре был не то чтобы подтекст, скорее, какой-то неопределенный и тревожный задний план, который Великанов, как ни силился, разглядеть не мог.
Гном помолчал со все той же своей неопределенной улыбочкой, потом сказал:
— Я ведь тут недавно появился и пока никуда отсюда не собираюсь. — Он повертел в руках пустую кружку. — Надо будет вам стакан подарить — из железа пить неприятно. Почувствуете себя еще комфортнее. И мне будет приятней к вам в гости заходить.
«А буду ли я тебя еще приглашать», — подумал Великанов и буркнул:
— Уж извините, пью из того, что есть. И потом, стаканы бьются, а кружки надежнее.
