Если говорить конкретно о Трубникове, то Иван Федосеевич не чурался никаких заказов, поэтому и в его скульптурной мастерской за долгие годы благодарной работы скопилось большое количество самых разнообразных образцов массового монументального искусства.
Не менее десятка Лениных в различных позах — имелся даже один сидящий на валуне и задумчиво вглядывающийся в даль, где ему виделись контуры новой страны, рабочие с молотами в руках или отбойными молотками на плечах, счастливые, полногрудые или задастые — на любой вкус — колхозницы со снопами нового урожая, молодые матери с детьми на руках… Всего не перечислить. Эта толпа похожего друг на друга, радостного народа и занимала основное помещение. Кроме того, на широких стеллажах вдоль стен были выстроены в шеренгу гипсовые модели тех, кто уже покинул бренный свет, — люди, вероятно, действительно похожие на себя. Бюсты, барельефы, отливки различных размеров капителей, цветочных орнаментов, необходимые для масштабной городской либо скромной парковой оформительской работы, включая интерьеры различных помещений.
Нельзя сказать, чтобы Трубников был полностью доволен своей заметной ролью в истории отечественного искусства. Как у всякого творческого человека, у него возникали и сомнения. Был даже момент, когда некоторые сомнения, сложившись воедино, привели едва ли не к отчаянию. Это было тяжкое время в его жизни. Повсеместно под оголтелый свист и улюлюканье, изображавшие торжество рождающейся демократии, сбрасывали с пьедесталов те статуи и бюсты, ради которых он жил и творил. Оказаться в один миг ненужным и, более того, оплеванным — это ли не истинная человеческая трагедия! Не тем идеалам служил! Это говорили ему с насмешливым укором именно те, кто сами ни черта не делали ни раньше, ни теперь, в новых условиях, зато умели ловко и доходно устраиваться и тогда, и, стало быть, сейчас…
Что оставалось в одночасье постаревшему скульптору? Только то место на родной земле, где, по словам опального поэта, «нет ни критики, ни милиции, — исключительная благодать…». Да, еще какое-то время «кормили» кладбища. Семьи уходящих из мира сего патриархов желали иметь в местах упокоения не абстрактный «поп-модерн», будь он хоть трижды модным, а запоминающееся изваяние родного и близкого им человека, ушедшего в вечность.
Были заказы, у многих на слуху оставалась еще фамилия Трубникова. И все бы славно, да силы уже не те. Горько было это осознавать, все более ощущая тяжесть прожитых лет, приведших в конечном счете к тяжкому разочарованию. Было дело, он даже позавидовал своим покойным товарищам, коллегам по художественному цеху, покинувшим Божий свет до случившейся вакханалии. Вот кому повезло! Приняли свою славу и ушли в расцвете, а память? Это ведь только с годами начинаешь понимать, насколько все эфемерно: и почет, и зависть коллег, и даже сама память. Тот, кто не сможет жить без памяти, тот вспомнит, но вряд ли таких наберется много. Так ради чего или, точнее, кого стараться? Если так и не обзавелся ни семьей, ни иными тесными узами?…
Но желание жить слишком присуще человеку. Вот и Трубников, оттягивая неизбежный финал, пробовал даже сдавать помещение в аренду, но мало кого устраивало неудобное место, к которому совершенно невозможно подвести нормальную подъездную дорогу, чтобы переоборудовать помещение под склад. К тому же это означало, что будут немедленно, прямо при нем, выброшены на свалку все труды его многолетней творческой биографии! Именно на таких условиях готовы были арендовать мастерскую «кавказские господа-коммерсанты» с Измайловского рынка с вороватыми глазами навыкате. Не пошел на сделку с совестью Трубников. И оказался прав.
Покупатель нашелся. И не кто-нибудь, а свой брат-художник, точнее, не брат, а ученик.
Когда-то, находясь в зените славы, Трубников, исключительно ради укрепления своего общественного положения, взялся за преподавание. Нет, не в Суриковском институте и даже не в «Строгановке», а в обычном художественном училище, коих по Москве было немало. Зарплата была пустяковая, зато все окупалось уважением к мастеру, ведущему свой класс. И был в том его классе чрезвычайно способный мальчишка. Он не хотел идти по следам Учителя в монументальное искусство, предпочитая ему мелкую пластику. Ну что ж, подобных примеров в истории мирового искусства было немало.
Тот же знаменитый впоследствии Сережа Орлов, который был немного постарше Трубникова, и вошедший в историю отечественного искусства вместе со своим конным памятником Юрию Долгорукому в Москве, тоже начинал с майолики, с петушков и курочек, с прелестных миниатюрных композиций. Так что ничего странного.
Этот способный мальчик, которого звали Юрой, неплохо закончив художественную школу, потом исчез из поля зрения Трубникова, мечтавшего воспитать продолжателя дел своих. И вот, когда жизнь Ивана Федосеевича в Москве подошла к роковой черте, вдруг он появился — Юрочка Грозов. Все правильно, немедленно вспомнил его Трубников, даже прослезился.
Беседа их была недолгой. Юра сказал, что слышал о трудностях своего Учителя — вот так, уважительно сказал, после чего предложил реальный выход. Он покупает у Трубникова мастерскую, все оставляет на своих местах, выплачивает вполне приличную сумму, которая поможет Учителю спокойно возвратиться в свои родные места в Мещерских лесах и жить там до скончания века. А нужна будет помощь, Юра сочтет за честь оказать ее старику.
Такова, собственно, история. О себе Юра не рассказывал, но Трубников и по той малости, что услышал, понял, что парень прошел нелегкую дорогу в жизни. А то обстоятельство, что его после всего пережитого вновь потянуло к скульптуре, говорило о многом, потому и поверил ему Иван Федосеевич и с охотой продал мастерскую, даже скинув немного в цене, чего никогда бы не сделал, случись сделка с теми, что с Кавказа.
Как выглядел Юрочка Грозов? Обыкновенно. Трубников с удовольствием нарисовал бы его портрет, если бы глаза лучше видели, а то теперь даже и сквозь «сильные» очки слабо различаются люди. Брюнет, с сединой, лицо худощавое… Цвет глаз? Сложно сказать. Но — темные. Средний рост. Видно, что сильный физически. Ему бы в прежние времена в качестве натурщика цены бы не было! Ходил по мастерской, осматривая старые работы мастера, мягкими, кошачьими движениями. Ну, и все прочее — в таком же духе.
И последняя деталь. Отбывая на Рязанщину, в деревню своих предков, где, по сведениям Трубникова, еще сохранился принадлежащий ему в качестве наследства старый дом, Иван Федосеевич, растроганный вниманием Юрочки, вручил ему ключи от своей московской двухкомнатной квартиры в районе Сокольников с доверенностью на ее продажу, заверенной у нотариуса. Адреса указывались. Юра обещал не подвести и просьбу Учителя исполнить, но пока ему не подошел ни один из найденных покупателей — то деньги предлагают небольшие, то люди кажутся ненадежными. Об этом он и сообщал в коротеньких письмах. И Трубников, искренне веря ученику, не торопил его. Да и куда теперь-то спешить? Еще оставались деньги за проданную мастерскую, а умирать он вовсе не собирался.
На вопрос оперативника из Касимова, проводившего беседу, а фактически — допрос, о том, не приводил ли кого-нибудь с собой этот Юрий в мастерскую, когда там еще оставался Трубников, старик ответил, что никого посторонних он не видел и имел дело только со своим учеником. Бывшим, разумеется. Не интересовался он также, и кому собирался продать его квартиру заботливый ученик. Да и зачем знать, если отношения с прошлым оборвались окончательно?
