Когда его привели, здесь уже находились три человека. Все в годах, все старше него. На одном был вполне приличный светлый костюм, в некоторых местах изрядно испачканный чем-то вроде кетчупа. Обладатель хорошего костюма лежал на лавке животом кверху и время от времени постанывал, держась обеими руками за голову. В ногах у него сидел всклокоченный мужчина, очень смешливый и музыкальный. При каждом стоне лежащего он буквально трясся от хохота. Когда же тот затихал, всклокоченный начинал петь старые песни типа «По долинам и по взгорьям». На нем были джинсы и куртка от спортивного костюма — все в пыли и в сухих травинках.
Третий «жилец», пожилой худощавый армянин демонического вида, спал, расположившись без особой на то нужды на полу, хотя с таким же успехом мог лечь и на лавке. Во сне он время от времени делал руками движение, будто натягивает сползавшее одеяло. Одеяла, разумеется, не было и в помине. Несмотря на то что армянин спал на грязном полу, его костюм был гораздо чище, чем у двух выпивох на лавке.
Когда Турецкого привели в «обезьянник», смешливый пытался представиться и завести с ним беседу. Однако Александр Борисович честно признался, что умирает от желания спать, и предложил перенести процедуру знакомства на утро.
— Заметано, — согласился тот. — Встаем с первыми звуками гимна.
Однако проснулись они от лязга отпираемой двери. Вошедший старшина увел одного из их компании, который был в хорошем костюме со следами кетчупа. На прощание тот игриво подмигнул остававшимся и бодро произнес:
— Жизнь-то налаживается.
— Вы знаете, почему он так сказал? — обратился к Турецкому смешливый, когда дверь закрылась. — Это я вчера анекдот рассказывал. Про бомжа, который хотел повеситься, знаете?
— Нет, — буркнул невыспавшийся Александр Борисович, всем своим видом показывая, что ему сейчас не до анекдотов.
— Тогда слушайте. Один бомж решил повеситься. Пришел в общественный туалет, набросил веревку на крюк. Вдруг видит — стоит на окне недопитый стакан с портвешком. Он его выпил. Потом видит — на полу валяется чинарик. Он его закурил и говорит: «А с чего, собственно, мне вешаться? Жизнь-то налаживается».
Турецкий не выдержал и рассмеялся.
Армянин, который тоже проснулся и теперь сидел на полу, опершись на обе руки, сказал:
— Хорошее у тебя лицо, друг. Есть над чем работать.
— В каком смысле? — удивился Александр Борисович.
— В смысле выразительности внешних черт. Контрастные, выпуклые.
— Это художник, — подсказал смешливый.
— Меня Хачик зовут. Крестик, по-армянски. Тебя легко рисовать, друг. Твои переживания на лице написаны. Хорошо видно, какой должна быть печаль, а какой радость. — Он поводил по воздуху рукой, словно держал карандаш и рисовал. — Рельеф у тебя хороший.
— Отец, — взмолился Турецкий, — у меня голова гудит, как пивной котел. Того и жди расколется. А ты терминами сыплешь. Дай в тишине посидеть.
— Вай, вай, вай! Не понимаешь ты меня, друг, — вздохнул художник. — Так же, как и они.
Он так горестно это произнес, что вызвал у Александра Борисовича жалость.
— Кто не понимает? Менты, что ли?
— Совсем даже наоборот. Милиция — добрые люди. Они мне крышу над головой дали. Не первый раз, я тут уже четвертый. Сын не понимает, жена его не понимает. Люди говорят, меня выгнали. Только я думаю, они правильно поступили. Я — художник. В какой семье нужен художник, кто его выдержит? Я — глупый и злой. Хоть и старый. Нельзя из своей больной головы мысли кидать людям в лицо. Кому это понравится? Нужно иначе делать. Вот ты, друг, где работаешь?
— Нигде, — с плохо скрытой злостью процедил Турецкий.
— Ладно, не хочешь — не говори. Ой, чувствую, тебе себя жалко. Так нельзя. Нужно все время работать, — казалось, художник обращается исключительно к самому себе. — Трудиться нужно. Идешь себе наверх и никому не говоришь об этом. Если повезет, будешь счастливый, богатый, известный. Если нет, будешь просто человеком. Хотя трудиться можно по-разному. Разбогатеть тоже можно по-разному. Я ведь тоже не раз мог стать очень богатым человеком. Согласился бы — дачу бы уже имел, иномарку имел бы. Только брезгливый я.
Заинтригованные сокамерники попросили Хачика объяснить, от каких источников богатства тот отказался.
— Художники, если захотят, могут получать очень большие деньги. Только для этого нужно рисовать под чужим именем.
Турецкий слышал о подобных приемах в литературе — талантливые, но не умеющие работать локтями писатели подрабатывают тем, что пишут книги за какую-нибудь, как говорится, раскрученную бездарь. Но литературный стиль, во всяком случае профану, трудно отличить один от другого. А ведь у каждого художника своя неповторимая манера. Как тут можно рисовать за кого-то?
Отвечая на его вопрос, Хачик объяснил, что речь идет о копиях старых мастеров, таких искусных, что их потом можно продать иностранным коллекционерам, выдав за подлинники.
— Это нелегкая работа. Там ведь не только рисовать. Нужно искусственно состарить холст, подобрать соответствующие краски. Потом уже рисовать. Очень кропотливая работа. За тридцать лет мой знакомый нарисовал всего три картины Айвазовского. Но сделал безупречно, продал за бешеные деньги, очень богатый человек. Правда, деньги постепенно расходятся. Скоро будет за Петрова-Водкина рисовать. Меня часто уговаривали делать такие копии, у меня получилось бы. Только я лучше милостыню просить стану, чем где-то красоваться под чужим именем.
— Художники только живопись подделывают? — поинтересовался Александр Борисович.
— Почему только живопись? Можно и графику, только это дешевле стоит. Можно и скульптуру, только это никому не нужно. Мелкие формы подделывают, ювелирные изделия. Есть такие умельцы, что с эмалью работают. Вы не поверите, мой знакомый дома, пользуясь самой что ни есть обычной посудой, сделал яйцо Фаберже. Это же вообще с ума сойти! Таких умельцев на всю страну два или три человека.
— Вы-то почему отказываетесь от таких выгодных заказов?
— Я — гордый. Я работаю только для души.
— Сам-то ты много наработал, по «обезьянникам» сидя? — фыркнул смешливый.
— Много, друг, — совершенно серьезно ответил Хачик. — Я вот прямо сейчас три картины написал.
— Ишь ты! Можешь, покажешь? Может, выставку устроим или, как она там называется, вернисаж?
— Рано для выставки. Они пока только здесь. — Он постучал указательным пальцем по голове, после чего внимательно посмотрел на Александра Борисовича. — Хочешь, я тебе одну картину подарю? С деловым настроением. Повесишь в кабинете.
Это было сказано таким проникновенным тоном, что у бывшего «важняка» язык не повернулся бы отказаться. Но и согласиться в данной ситуации выглядело бы насмешкой над пожилым неудачником. Дурацкая ситуация разрешилась сама собой благодаря лязгу открывающейся двери. Вошедший старшина кивнул Турецкому:
