Почему поправился? Ведь не уголовница какая-то перед ним, а очень даже смазливая, если приглядеться, бабенка. «Ох, жарко… — подумал он, живот его заколыхался, и Витольд поймал вдруг себя на игривой мысли: — С такой бы, да зимой, когда норд-ост беснуется, вот бы и печка не пригодилась…»
Между тем женщина зачем-то подозрительно огляделась, потом нагнулась над своей хозяйственной сумкой, которую поставила на пол, у ног, и стала в ней рыться. Достала большой заклеенный конверт, скорее даже пакет, в которых курьеры по учреждениям депеши развозят. Протянула и положила на стол перед следователем. И тут же поднялась, взявши сумку.
— Ну, тогда я пойду?
— Погодите… как вас? Василиса Захаровна, — вспомнил Липняковский. — Дайте хоть в конверт заглянуть. А может, там пластиковая бомба? — пошутил он, и женщина с опаской отодвинулась от него.
— Да вы что такое говорите-то? — сердито спросила она. — Хороший, интеллигентный мужчина. Можно сказать, самостоятельный, не жадный…
— Это вы обо мне? — изумился Липняковский.
— Да вы чего?! Я ж вас и не знаю. Я про своего постояльца. Про Колю-Николая… Как уезжал, велел три дня ждать, а после к вашему главному отнесть. А про вас я и не знаю.
— А он вам кто? — спросил следователь, разглядывая плотный конверт, в котором лежало что-то твердое. — Родня? Знакомый?
— Да нет, жилец. Ну… — она вроде бы немного смутилась, потому что знала наверняка, что в прокуратуре надо говорить только правду, а иначе тебя посадят и засудят. — Постоялец. Приезжал, ночевал иногда, а так вел себя прилично.
— Николай, говорите, звали его? А фамилию не запомнили?
— Чего ж не запомнила? Евсеев, Николай Егорович.
— Как?! — в буквальном смысле подскочил на стуле, словно ужаленный, следователь. — Евсеев, вы сказали?!
— Да, — пролепетала вконец перепуганная женщина, у которой в голове только одна мысль и вертелась теперь: зря послушалась Колю, не надо было ходить сюда, ох не надо! И что ж теперь будет?..
Липняковский потому так отреагировал, что среди фальшивых документов, обнаруженных в сумке Фролова, были паспорта на фамилии и Курченкова, и Евсеева. Вот оно, значит, что!
— Садитесь, Василиса Захаровна, — стал он успокаивать растерянную женщину. — И ничего не бойтесь. К вам у нас никаких претензий нет, ну, разве пара вопросов, если не возражаете?
— Дак я…
— Вот и хорошо, вот и славненько! — воскликнул он и подумал, что это очень удачно, что и Турецкий, и Плетнев ушли. А то создавалось впечатление, будто это они руководили следствием, а он, «важняк», был как бы сбоку припекой. Вот он и покажет им… Что конкретно, он еще не знал, но крепко теперь рассчитывал на этот конверт.
Мелькнула даже мысль, что это судьба посылает ему весточку, засиделся, мол, в советниках юстиции, пора прикреплять на погоны по второй звездочке, к старшему советнику переходить.
А руки тем временем аккуратно, ножницами, надрезали конверт. Липняковский высыпал на стол его содержимое. Два лазерных диска и две записки, одна, вложенная в другую. Диски отложил в сторону, хотя сердце почему-то екнуло. А первую записку развернул, стал читать.
«Господин Рогаткин! Если этот пакет с моим письмом находится на вашем столе, значит, вы можете уже не искать меня. Женщине, которая передала вам мое послание, я велел отнести его к вам лишь в том случае, если я в течение трех дней не дам ей о себе знать. Но раз вы его читаете, значит, все именно так и произошло, как я предположил для себя. И в этой связи я хочу сделать свое последнее заявление.
Меня зовут Иваном Терентьевичем Фроловым, я был майором госбезопасности, сведения обо мне вы без труда найдете в краевом Управлении. В 91-м я был уволен после того, как в Москве провалилась попытка избавиться от бардака и навести наконец порядок в стране. Дальнейшая моя жизнь уже не может представлять для вас интереса. Но в начале этого года я получил предложение от одного из своих тайных работодателей, имевших представление о специфике моей деятельности, и не на словах. Отказаться от предложения значило подписать себе приговор. Я думаю, вы легко поймете, о чем речь, если скажу, что отключение света в городе и его пригородах — дело рук известного Уайта Спайдера, отлично известного всем хакерам мировой паутины, прямую связь с которым, по требованию моего хозяина, обеспечивал именно я. Не уверен, что удачная операция, проведенная нами, сыграет какую-либо роль в дальнейшей компьютеризации энергетики края, но то, что мы ловко, а главное, четко провели ее в точно просчитанное время, в этом вы уже, надеюсь, не сомневаетесь.
Мой хозяин повел себя нечестно. Поэтому, собственно, вы и читаете это мое письмо. И теперь я собираюсь назвать вам имя заказчика. Его я вычислил сам, хотя ни разу не видел его, но я записал все наши телефонные переговоры с ним, а также его выступления в эфире. Голосовая экспертиза без особого труда установит идентичность. А я вынужден уйти, потому что чувствую, что на меня объявлена охота, как на всякого свидетеля, который слишком много знает. Этого человека зовут Григорием Алексеевичем Переверзиным, он частый гость нашего города, крупный бизнесмен, владеющий одной из крупнейших в стране компьютерных компаний, находящейся в Москве. Для чего ему понадобилась эта акция, вы легко поймете, если прослушаете его выступление по телевидению. Оно мной тоже записано.
Вот и все. Прощайте. Иван Фролов, бывший старший оперуполномоченный Комитета государственной безопасности Советского Союза».
На второй записке был совсем короткий текст:
«У меня к вам, господин прокурор, имеется просьба личного характера. Женщина, которая передаст вам письмо с материалами против Переверзина, совершенно не в курсе моих дел. Но если ее имя, пусть даже случайно, прозвучит и где-то всплывет, она будет немедленно уничтожена. Об этом мне говорит весь мой опыт работы в системе госбезопасности. Среди тех, кто уже пущен по моему следу, я знаю, имеются бывшие мои „коллеги“. Поэтому я прошу вас, Геннадий Викторович, не трогайте женщину. Она действительно ничего сказать не сможет, кроме того, что я неоднократно ночевал в ее постели, прячась от преследователей в разные времена. И.Ф.»
— М-да…
Липняковский смотрел то на письмо, то на эту Василису, беспокойно ерзавшую на стуле. Ну, с ней-то было ясно. Конечно, ничего не знает. Но вот дом ее! Это большой вопрос. Хотя, если этот Фролов ушел навсегда, то он у нее ничего не оставил бы. Или все-таки оставил, чтобы однажды, когда погоня отстанет, вернуться потихоньку? И зажить новой жизнью? Такое возможно. Но если он чего и оставил, так речь может идти только о деньгах. С собой-то он унес хоть и крупную сумму, но, с другой стороны, и жить на эти валютные сбережения удастся недолго. И без всякого шика. Так на что он мог рассчитывать, убегая? А на то, что, если сам погибнет, хоть бабе достанется, которая согревала его в своей постели «в разные времена». И стоит ли ради каких-то денег?.. А что на это скажет начальство? Не прикажет ли оно перетряхнуть весь ее дом, с распарыванием перин и подушек? И, опять же, чего ради?..
