Турецкий заглянул в каморку убиенного. Ирины Сергеевны там уже не было. Когда успела испариться? Он повернулся, встретился взглядом с Манцевичем. В глазах помощника, секретаря и заплечных дел мастера обосновался всепожирающий страх, который он не мог скрыть…
Страх терзал всех, кто остался в живых. Бесконечно такая нервотрепка продолжаться не могла. Недовольство кипело, точно варево в котле, а потом кто-то снял крышку, и все выплеснулось наружу! В два часа ночи «объединенные силы повстанцев» сделали попытку пробиться на капитанский мостик. На запрет болтаться по яхте откровенно забили. Феликс, Робер Буи, Иван Максимович Лаврушин и примкнувшая к ним Николь взлетели на капитанский мостик и осадили рубку. Пропустить такое зрелище Турецкий не мог, он выступал в роли зрителя и в итоге оказался, наверное, единственным, кому не надавали по морде. Шорохов, видя такую беду, заперся и дал тревожный гудок. Но Феликс и Буи надавили на дверь, выбили ее и с торжествующим ревом ворвались в рубку. Героически выполняющего свои обязанности матроса отшвырнули от панели управления судном, стали хвататься за какие-то рычаги. «Вы не знаете, как это делать! — рычал Шорохов. — Вы сломаете яхту!» Худо-бедно запустили двигатели, но сдвинуть с места яхту не смогли. «Рули!» — ревел Феликс, потрясая «интеллигентным» кулаком под носом у матроса. Тот вдруг начал зловеще смеяться — дескать, рулить-то можно, но куда плыть? Десять миль до берега, но береговая полоса изрезана скалами, таит неведомые опасности, она вообще не предназначена для крупных судов, здесь нет причалов. Может, для начала все-таки с якоря снимемся? «К Сочи плыть, к Сочи плыть!» — распалялся Робер, бросаясь давить все кнопки подряд. Шорохову тоже было не по нраву волеизъявление Голицына, но он привык выполнять приказы и не мог стерпеть такого вандализма: заехал Роберу с правой, тот, не устояв, придавил собой пищащего Лаврушина. Восторженно взвыл Феликс, звезданул Шорохову в ухо — не таким уж мягкотелым оказался этот толстяк. Шорохов выстоял, дал достойный отпор, но живот у Феликса был непробиваем. Началась свалка, которую венчало залихватское улюлюканье Николь. Но уже неслась подмога Шорохову — разъяренный Манцевич, мускулистый Глотов.
— Вы на чьей стороне, Турецкий? — рявкнул Манцевич, отталкивая сыщика.
— На божьей, — пробормотал Турецкий.
Николь стащили с лестницы, бросили на палубу, чтобы не путалась под ногами. Лаврушин, обнаружив, что силы становятся неравны, прижался к стеночке, вздернул лапки, зажмурился. Свалка была отчаянной. Робер заработал под дых, выпучил глаза, стал хватать воздух — его тоже свергли на палубу. Феликс долго не сопротивлялся — да его особенно и не мутузили.
— Все, все, хватит… — оторвал он от себя цепкие руки Глотова. — Подурковали, и будет. Убери свои лапы, матрос, а то сейчас вторую дырку в башке получишь!
— А ну, ша!!! — взревел Голицын, расталкивая людей. — Бунт на корабле? Расходитесь, господа, расходитесь! — он вдруг прижался к перилам и начал истерично хохотать. — Боже мой, Феликс, вы что, действительно хотели захватить управление яхтой? Вот умора-то!.. Хотел бы я посмотреть, как вы собрались с ней управляться… А ну, марш все по каютам! — взревел он, делая страшные глаза. Резко повернулся к Турецкому: — Спектакль окончен, детектив. Вижу, вы получили большое удовольствие от зрелища. Не пора ли за работу? Даю вам полный карт-бланш. Ваши помощники — Манцевич и Глотов. Предлагаю совместить приятное с полезным. Переверните мне эту яхту, но найдите пистолет! И не забывайте, скоро утро. К рассвету жду от вас отчета…
Бунтовщики распались на отдельные протестующие группы. С верхней палубы всех прогнали, остался только Шорохов на капитанском мостике — изрядно потрепанный, но не побежденный. Погода усложняла драматургию — порывистый ветер пригнал черные тучи, дождь хлестал как из ведра. Нижнюю палубу сотрясали истерические вопли Николь, лишь подтверждающие правило, что количество лая собаки обратно пропорционально ее весу. Голицын был прав: ради пущей безопасности пассажиров следовало в первую очередь найти пистолет. Турецкий перевернул вверх дном кают-компанию: срывал чехлы с мягкой мебели, перетряс вместилища посуды и напитков, двигал тяжелые предметы. Доверять кому-то другому эту ответственную работу было безрассудно — любой мог оказаться преступником. В душе он понимал, что это глупо, но оставалась толика надежды, что преступник глупее его. Он рыскал по палубе, взбежал на капитанский мостик и там под присмотром мрачного Шорохова провел доскональный шмон.
— Меня проверять будете? — поинтересовался матрос.
— Непременно, — буркнул Турецкий. — Давайте — лапы в гору, и никаких комментариев.
Он обхлопал матроса, пожелал удачного дежурства, поскорее стать кавалером золотой звезды «За отвагу на шухере», побежал вниз. Осматривал палубу под проливным дождем (ощущая смутную тревогу за свое богатырское здоровье). Спустился на нижнюю, взломал пожарным топориком рундук на корме, вытряхнул оттуда какие-то элементы рангоута, явно не имеющие отношения к преступлению. Дождь и тщетные усилия делали свое дело — он превращался в бурлящий злобой котел, ждущий повода взорваться.
— Стоп, машина, — преградил он дорогу поднимающемуся из машинного отделения Глотову. — Лучше не спорьте, у меня в руке топор.
Глотов испуганно покосился на аккуратный пожарный топорик с красной рукояткой и тщательно наточенным лезвием, с которым Турецкий решил отныне не расставаться.
— Поздравляю, — пробормотал матрос. — Может, лучше бензопилу?
— Марш вниз! — он подтолкнул его к лестнице. — В холодильник, Глотов, в холодильник. И не вздумайте рыпаться — имею полномочия.
Глотов уныло смотрел, как он проверяет на наличие посторонних предметов холодильное оборудование. Посторонних не было, разве что мертвый Салим, потихоньку обрастающий инеем — тот оказался выше (или длиннее?) Николая, поэтому его с трудом впихнули в ящик, уложив на бок и подвернув колени. Зрелище было не очень привлекательное.
— Теперь вниз, — распорядился Турецкий.
Все это было тщетно, глупо, бессмысленно. В машинном отделении наверняка была куча потайных мест, закрытых даже для придирчивого обыска. И что он мог поделать один? Пока он мается тут внизу, убийца может перепрятать пистолет в тот же рундук на корме — ведь не полезет он в него вторично? Но он работал, потому что с детства впитал: если берешься даже за бессмысленную работу, делай ее тщательно. Глотов мрачно наблюдал, как сыщик обнюхивает закоулки, вздыхал, но воздерживался от нелестных замечаний.
— Вот и дальше так веди себя, парень, — заключил Турецкий, в качестве финального аккорда проведя личный обыск матроса. — А теперь будь моей тенью. Одному мне не справиться. Будем душу вытрясать из этих дам и джентльменов…
Они врывались в каюты, оставив в покое нормы приличия и представления о пресловутых правах человека. Если было заперто, трясли двери, обещали выломать — и им открывали. От пустующих кают у Турецкого были ключи — принес Манцевич. У матросов он не задержался — пусто, как после тотального грабежа. К себе не пошел. Над Гердой трудился особенно тщательно, невзирая на попытки к сопротивлению.
